Смекнул Пахомыч, к чему делу клонится. Его кипятком ошпарило. Всю ночь не спал, голова огнем горела, по утру лишь из какого-то забытья очнулся.
Позвали к барину брить. Уселся Петр Александрович перед зеркалом. Намылил ему Пахомыч подбородок, стал править бритву, да и взгляни в окно — а окно-то кабинета на двор выходило — а по двору-то Аннушка идет, пышная такая, важная и ключами помахивает.
Побледнел весь Пахомыч, затрясся, но сделал, однако, вид, что успокоился.
Поднес бритву к шее барина. Тот голову поднял. Пахомыч, что есть силы по горлу его и полысни.
Не крикнул.
Кровь фонтаном брызнула, горячая кровь, руки ему ошпарила. А с души, с души точно тяжесть какая свалилась и легко ему в ту пору стало. Отскочил он вовремя, только на руках кровь и осталася. Обтер он их об халат барина, вышел из кабинета и запер на ключ, а ключ с собой взял.
А тут горбун перед ним как из земли вырос.
— Выбрил? — спрашивает и ухмыляется.
— Выбрил, — ответил Пахомыч, — в другой раз уже не выбреется…
Повел он горбуна во двор, во всем ему покаялся. Решили все втроем сбежать, благо горбун и сестра были вольные… Пахомыч собрался тотчас же, деньжонок было у него припасено от службы, да от барских милостей…
В ближнем леске за усадьбой поджидать горбуна с сестрой сговорились до ночи.
Ушел Пахомыч и не заметили. А к ночи, как все дело обнаружилось, и горбун с Аннушкой подошли. Втроем и сбежали. Где пешком, где на подводах, до Москвы добрались, но оттуда в Питер махнули.
Царствовала в то время на Руси уже другая императрица, матушка Екатерина. Начинал входить в силу Григорий Александрович Потемкин.
К нему Пахомыч с горбуном и с сестрой добрались, в ноги упали, да во всем и повинилися.
Выслушал он, хороший барин, исповедь Пахомыча задушевную, прослезился.
— Ты, говорит, в своем праве, ты мститель.
Такое слово молвил. Взял к себе в сторожа и поселил около домика, на месте которого теперь высятся хоромы Таврические.
Зажили они втроем в сторожке. Еще дорогой с Аннушкой Пахомыч слюбился. Не до свадьбы было. Подарила его она дочкою, да и умерла, сердечная, в родах мучительных.
Слезы брызнули и теперь из глаз Пахомыча при этом воспоминании.
Остались они после покойницы вдвоем с горбуном. Младенца девочку на грудь соседке бабе отдали. Подросла девочка — Машей звали, отдал ее Пахомыч, по совету горбуна, с рук на руки Спиридону Афанасеьвичу Белоярцеву.
Сколько лет прошло с тех пор.
Стала она Марьей Андреевной — «барышня барышней», — вспомнились Пахомычу слова горбуна. До сих пор тихо грустит Пахомыч по Аннушке.
А горбун после смерти сестры зверь зверем стал, ненавидит весь род людской, норовит всякое зло сделать ближнему.
Давно бы пошел Пахомыч по святым местам грех свой тяжкий, кровавый отмаливать, да дал он горбуну клятву страшную у гроба его сестры без его воли шагу не ступит.
Измывается над ним горбун этой клятвою, как раба держит в цепях и оковах.
Связал еще руки его ларцем.
Принес его неведомо откудова, сознался потом, что сташил у Григория Александровича. Для забавы к нему призывался в хоромы не однажды. В ларце-то золото да камни самоцветные.
На хранение отдал он Пахомычу. У него найдут, он и в ответе будет. Только Григорий Александрович этого ларца не взыскался. До сих пор лежит он под кроватью, всю душу Пахомыча выворачивает.
Даже теперь, кончив томительные воспоминания, Пахомыч покосился на угол, где стояла кровать.
«А сын-то Катеринин, племянник его, графом сделался… — вдруг перескочили его мысли. — И как это сталося?»
В то время, когда Пахомыч так мучительно переживал картины своего тяжелого прошлого, горбун уже далеко не спешной походкой вышел из ворот Таврического сада и отправился по направлению к городу.
Он не только часто видал графа Свенторжецкого, но, будучи приятелем с его камердинером, знал его привычки и даже то, где он в известные часы проводил время.
Он сообразил, что граф Казимир Нарцисович находится в настоящее время в кондитерской Гидля.
Придя на Миллионную, он шмыгнул на двор дома, где помещалась кондитерская, и, зайдя на кухню, у одного из гарсонов спросил, тут ли граф Свенторжецкий.
Горбун не ошибся. Граф был в кондитерской. Горбун вышел снова на улицу и стал терпеливо дожидаться выхода его сиятельства, прохаживаясь то по той, то по другой стороне улицы.
Он ждал более часа. Наконец, в подъезде кондитерской показалась стройная фигура графа.
Горбун, бывший на другой стороне улицы, как кошка перебежал ее и пошел вслед за Казимиром Нарцисовичем.
Они вышли на Дворцову площадь. Она была почти пустынна. Горбун, шедший в почтительном отдалении за графом, подошел ближе.
— Осип Петрович! — взвизгнул он.
Граф быстро обернулся. Этого было достаточно для горбуна, чтобы понять совершенно, что он не ошибся в своих предположениях.
Он подскочил к нему.
— Узнал, ведь, узнал… Сколько лет прошло, а узнал!.. — быстро и визгливо заговорил он.
— Что тебе надо? — спросил граф, страшно побледнев. — И какой я Осип Петрович? — добавил он, несколько оправившись. — Меня не зовут так, ты ошибся…
— Вот и не ошибся, барин! Сколько разов на своем горбе верхом возил вашу милость. В маменьку вы весь вылитый.
Граф невольно улыбнулся, вспомнив свое безмятежное детство. Его вдруг даже как-то обрадовала эта встреча с человеком, который напомнил ему это детство.
«И что может сделать ему этот бедняк горбун, сохранивший о нем такую долгую память? Разве его тайна не в более опасных руках? Молчание этого несчастного можно купить за несколько рублей. Он знал, кроме того, мою мать… Он расскажет мне о ней… Я совсем не помню ее. Кто она была?..»
Все эти мысли разом пронеслись в голове графа.
— Следуй за мной! — сказал он горбуну.
Тот покорно пошел за Казимиром Нарцисовичем. Пешком дошел граф до своего дома и ввел горбуна в кабинет, к великому удивлению Якова Михайлова.
Что происходило между ним и графом, осталось их тайной. Горбун провел в кабинете около двух часов и вышел, видимо, совершенно довольный и веселый.
Уже в дверях кабинета, при уходе, он сказал Казимиру Нарцисовичу:
— Жизни для вас не пожалею, ваше сиятельство. С этого дня псом верным буду для вас, только кликните.
Горбун пошел домой.
Ни намеком не обмолвился он Пахомычу о своем свидании и разговоре с его племянником. Жизнь обоих этих связанных преступлением и любовью, совершенно противоположных друг другу существ вошла в свою обычную колею.
Граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий после беседы с горбуном долго сидел задумавшись в своем кабинете.
Его думы нарушил появившийся Яков с лодносом в руках. На подносе лежало письмо. Граф взял его и ощутил аромат тех знакомых духов, от которых у него всегда так сильно билось сердце.
Взглянув на надпись, он узнал почерк Ирены Олениной. Разорвав конверт, он вынул записку и жадно пробежал ее глазами.
