Горбатые люди внушали ему какой-то панический страх и встреча с ними всегда предвещала ему несчастье.
В воспоминаниях его раннего детства играл роль горбун и, быть может, антипатия к ним и была впечатлением, произведенным на его детский мозг этим первым, встреченным им в своей жизни горбуном.
Владимир Павлович стал ходить по кабинету и затем прошел в спальню.
Там был еще беспорядок.
Петрович, видимо, ошеломленный внезапным увозом своего барина, не привел в порядок этой комнаты. Постель была раскрыта. На столике около нее лежала французская книга.
Виктор Павлович машинально взял ее и стал перелистывать. Это была «La conjuration de venise, par Saint-Real».
Он заинтересовался книгой, и взяв ее с собой, снова прошел в кабинет.
Вскоре туда подал ему Петрович кофе со сливками и с печеньем. Виктор Павлович почти насильно принудил себя выпить чашку кофе и съесть сухарь. Несмотря на то, что он был с дороги, ему не хотелось есть. Отсутствие дяди его начинало беспокоить не на шутку.
«Может быть Петрович знает!» — мелькнуло в его голове.
— Петрович! — крикнул он.
— Что прикажете? — появился тот из спальни, за уборку которой только что принялся.
— Похвисневы здесь?..
— Генерал Владимир Сергеевич с барыней и барышнями?..
— Здесь…
— А где живут?
— Далеко-с… У Таврического сада… почти что за городом… свой домик купили-с…
У Виктора Павловича отлегло от сердца.
«Они здесь, а он сюда приехал для них и лучше сказать для нее… Ну, а та, другая?..» — вдруг восстал перед ним грозный вопрос.
Петрович снова скрылся в спальню. Оленин, бросив книгу, откинулся на спину кресла и весь отдался тяжелым воспоминаниям и радужным мечтам.
VIII
РАННЕЕ ДЕТСТВО
Виктор Павлович Оленин родился 31 января 1768 года, почему, по старике, и назван был Виктором.
Он был первый и единственный сын отставного бригадира Павла Семеновича Оленина и рождение этого первенца стоило жизни его матери.
Через неделю, а именно 7 февраля, Ольга Сергеевна Оленина, урожденная Дмитревская, скончалась.
За неделю до родов она ездила в гости к соседям в одних башмаках и шелковых чулках и простудилась.
Вскоре она почувствовала колотье в боку, но не обратила на это внимания, и хотя боли увеличились, но, предполагая, что они следствие ее положения, она никому не говорила о них, пока не наступил час родов.
Родила она благополучно, но болезнь стала усиливаться не по дням, а по часам, и наконец разлилось молоко.
Напрасно Карл Богданович, немец-лекарь, давал микстуры, порошки, ставил мушки и пиявки — ничто не помогало.
Дня за три до смерти Карл Богданович приехал ее навестить.
— Что, колбасник, — сказала она ему, в то время, когда он щупал ее пульс, — ты говорил, что мне к твоему приезду будет хуже, ан мне лучше: теперь я не чувствую никакой боли.
Карл Богданович горько улыбнулся на эти слова больной, сказал «гм» и уехал.
У постели больной сидела Фекла Парамоновна — одна из дворовых женщин, которой поручено было наблюдать за больной.
Прошло три дня.
Однажды, после полуночи, Павел Семенович, движимый каким-то тяжелым предчувствием, пришел посмотреть на больную жену. Его глазам представилась раздирающая душу картина.
Сальный огарок, стоявший на столе, нагорел и, едва мерцая, слабо озарял комнату. Ольга Сергеевна лежала на постели, болезненно разметавшись и судорожно переводя дыхание, губы ее почернели и ссохлись; растрепанные волосы набились в рот. Фекла Парамоновна крепко спала, сидя на стуле.
Павел Семенович растолкав сиделку и приподнял больную, чтобы уложить покойнее, но в то время, когда он еще держал на руках, она вдруг захрипела. Он положил на постель труп своей жены.
Павел Семенович побледнел как полотно и вдруг захохотал. Этот странный хохот навел панический ужас на сбежавшую прислугу. Она испуганными глазами глядела на барина, продолжавшего свой неистовый и дикий хохот. Догадались послать за Карлом Богдановичем.
От именья Оленина, где происходили описываемые нами события, до города Тулы было всего двенадцать верст. Через два-три часа лекарь прибыл, распорядился пустить Павлу Семеновичу кровь и приказал ничем не беспокоить убитого горем вдовца.
Последний полулежал в вольтеровских креслах своего кабинета и думал тяжелые думы.
Он не мог простить себе, зачем не сидел сам в эту ночь у постели умиравшей жены.
Он мысленно упрекал себя в излишней вспыльчивости и даже подчас суровом обращении с покойницей, а вместе с тем он напрасно искал в своей памяти чего-нибудь такого, в чем бы мог обвинить ее.
Кротче и добрее, на самом деле, не было женщины. Не подчиняясь духу времени и примеру тогдашних барынь, она не только никогда никого не прибила, но даже никто из прислуги не слыхал от нее сурового, не говоря уже бранного слова.
Один только раз домашний парикмахер Андрюшка, мальчишка лет семнадцати, страшный шалун, рассердил ее тем, что вместо того, чтобы прийти в свое время причесать ей волосы, ушел куда-то с крестьянами в поле и долго пропадал.
Узнав, что он, наконец, вернулся, она выбежала к нему в лакейскую и, выбранив дураком, буквально одним пальцем, как рассказывал и Андрюшка, толкнула его в щеку. Сделав это страшное дело, она побежала обратно в спальню и, бросившись на постель, зарылась лицом в подушки. В этом состоянии нашел ее Павел Семенович и долго не мог успокоить в ней опасения, что она очень больно сделала Андрюшке.
Однажды, впрочем, она очень оскорбила мужа. Будучи по делам в Туле, Павел Семенович купил ей на платье ситцу. Посмотрев подарок, она сказала:
— Эх, Паша, что это тебе понравилось? Не хорошо…
— Не хорошо! — холодно заметил он. — Дайте ножницы…
Тут же при ней он изрезал ситец в мелкие куски.
Всеми этими воспоминаниями терзал свою душу неутешный вдовец. О новорожденном ребенке, которого окрестили за два дня до смерти матери, почти позабыли.
По совету дворовых, чтобы он на первое время не попадался на глаза барину, который в нем может все же видеть виновника смерти жены, его отвезли к соседям.
С обтертою от новой коленкоровой рубашки кожею, ни разу после крестин не мытою, неделю спустя после похорон Ольги Сергеевны, его привезли к отцу.
Не предупредив его ни о чем, кормилица вынесла к нему ребенка, который инстинктивно протянул к нему ручки. Павел Семенович не выдержал, зарыдал, схватив на руки сына. Казалось, инстинктивная ласка ребенка утешила горе любящего мужа. Казалось, в нем проснулся отец.
