обществе вращаюсь я? Среди французских актрис и эмигрантов, а между тем, как жена гвардейского офицера, дворянина, как Оленина, я могла бы добиться приема ко двору, чего добилась же эта мерз…
Она вдруг остановилась от нервных спазм, сжавших ей горло.
— Успокойся же, успокойся… — прошептал Владислав Станиславович.
— Не могу и не хочу я успокаиваться… — начала снова она голосом, в котором слышно было крайнее раздражение, — чем я Оленина, урожденная Родзевич, хуже хоть той же Скавронской, которая играет при дворе такую роль и выходит замуж за красавца — графа Литта… Ты видел ее?..
Родзевич сделал утвердительный кивок головою.
— Что же я хуже ее, что ли?..
— Нет, не хуже, а гораздо лучше… — серьезно отвечал он.
— Вот то-то же… А я, обесчещенная, опозоренная по милости этого негодяя, должна теперь еще переносить все муки женщины, которая надоела своему любовнику и которая даже не может отмстить ему, заведя другого… Я должна еще буду, к довершению всего, сделаться свидетельницей его счастья с другой.
— С кем это?
— С этой… Я не хочу называть ее имени… Ты знаешь…
— Если ты говоришь о браке его с Похвисневой, который, как говорят, задумала императрица, то можешь успокоиться… Этот брак не состоится.
— Не состоится? Почему? Откуда ты знаешь? — забросала Ирена Станиславовна вопросами брата, даже не обратив внимания на его громкий голос, который он снова забыл сдержать.
— Он является неподходящим женихом для такого лица, которое имеет виды на красавицу…
— На какую красавицу?
— На Похвисневу…
— И она, по-твоему, красива? Она отвратительна…
— Не знаю, как на твой вкус… Женщины, да еще красивые, плохие судьи чужой красоты… По-моему, она очень хороша…
Ирена Станиславовна сделала презрительное движение плечами.
— Этот брак, значит, не входит в расчеты Кутайсова?
— Да.
— Почему же? Разве ему не все равно, кому ни сбыть свою любовницу?
— В том-то и сила, что она еще ею не состоит, а для того, чтобы достичь этого, ему надо ее выдать замуж…
— За сговорчивого мужа…
— Конечно… А таким не будет влюбленный в нее до безумия Оленин…
— Как знать…
— Не как знать… Ты сама это хорошо знаешь… А потому ему и не видать Похвисневой, как своих ушей…
— Откуда ты все это знаешь?
— От самого Кутайсова, или, лучше сказать, от патера Билли, который только что подслушал его разговор с Генриеттой Шевалье…
— Что за вздор! Станет Кутайсов поверять Генриетте свои любовные тайны…
— О, женщины, женщины, как вы скоры на выводы… Неужели ему надо было поверять их ей в буквальном смысле, чтобы для патера, который подслушал их разговор, и для меня и Грубера, которым он его передал, нельзя было бы догадаться о невысказанных мыслях этого сладострастного турка.
— Что же вы вывели? И какой это был разговор?
— Вывели то, что ему надо человека титулованного, но бедного, которого он мог бы купить в мужья Зинаиды Похвисневой и который был бы относительно своей жены тем же, чем состоит майор де Шевалье относительно Генриетты…
— Какой же был это разговор, из которого вы могли сделать такой вывод?
— Генриетта рассказала Кутайсову о своем знакомстве с графом Казимиром…
— С графом Казимиром? — побледнела Ирена и схватилась рукой за голову.
— Что с тобой?
— Ничего… ничего… Продолжай… Это пройдет… Это… мигрень…
— Она рассказала ему о его стесненном положении… И он тотчас же согласился заняться устройством его судьбы… Он даже подумал при ней вслух: «Хорош, граф, беден, — это и надо».
— Вот как!.. — кинула, видимо, перенявшая некоторые привычки от Оленина, Ирена.
— Генриетта потребовала от него объяснения этих слов, сделала ему сцену ревности и добилась того, что он сказал ей, что хочет женить графа на Похвисневой… Что он друг ее родителей, которые спят и видят пристроить свою дочь за титулованного мужа… Что за деньгами они не погонятся, так как сами люди богатые…
— И Генриетта поверила?..
— Не думаю, она слишком умна для этого, но поэтому-то она и сделала вид, что поверила… Затем Иван Павлович ушел.
— А Генриетта?
— Позвала патера Билли и передала ему этот разговор, — он так, по крайней мере, сказал нам, но я продолжаю думать, что он его подслушал, на то он иезуит и всегда торчит около будуара, в комнате Люси, — и велела передать графу Казимиру, чтобы он завтра или послезавтра отправился бы утром во дворец, к Кутайсову.
Он замолчал.
Ирена сидела, снова уставившись в одну точку и видимо что-то усиленно обдумывала.
— Это Люси, между прочим, преславная девчонка… Смерть люблю вздернутые носики… Патер кажется в ее комнате убивает двух зайцев.
Родзевич захохотал.
Ирена вздрогнула и посмотрела на брата.
Она не слыхала его последней фразы.
— Видишь ли, — начал он, — все устроится иначе, ты можешь быть спокойна за своего Оленина, а граф Казимир совершенно неожиданно поправит свои далеко не блестящие финансы…
— Этому браку тоже не бывать! — вдруг сказала Ирена Станиславовна.
Владислав Станиславович удивленно посмотрел на нее и даже развел руками.
— Этого я уж совсем не понимаю…
— Нечего тебе и понимать… Говорю не бывать, значит не бывать… Уйди, я лягу.
Родзевич вышел, окинув Ирену недоумевающим взглядом.
XVII
УЛЫБКА ФОРТУНЫ
Граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий, перебравшись вскоре после коронационных торжеств в Москве на берега красавицы Невы, был далеко недружелюбно принят северной Пальмирой.
Если Москва была для него доброю родною матерью, то Петербург он мог пока без преувеличения назвать злою мачехою.
Приехав из Белокаменной с небольшими средствами, оставшимися от широкой московской жизни, он в расчетливом и холодном Петербурге далеко не встретил такого радушия, какое оказывала ему старушка Москва, двери гостиных великосветского общества отворялись туго, сердца же петербургских женщин не представляли из себя плохо защищенных касс, какими для красавца-графа были сердца многих москвичек, а сами отворялись только золотым ключом.
Сделав визиты Груберу и другим иезуитам и некоторым членам польской колонии в Петербурге, он был принят с предупредительною славщавою любезностью, под которой таился холод себялюбия и
