Глеб Алексеевич Салтыков был положительно на седьмом небе. Все собравшиеся у Глафиры Петровны родственики подходили к нему и с непритворной искренностью поздравляли его с таким прелестным выбором. Глеб Алексеевич улыбался, жал руки и был положительно на верху блаженства.
Дарью Николаевну, между тем, окружили дамы.
— Милочка, голубушка, как вы прелестны, какая вы красавица! — щебетали представительницы московского прекрасного пола.
— Вы меня конфузите! — отвечала, потупив взор, Дарья Николаевна.
— Нет, положительно, мы не ожидали встретить в вас такую прелесть…
— Что вы?
Глафира Петровна увела от них Дарью Николаевну.
— Душечка, когда же свадьба? — спросила генеральша.
— Когда прикажете? — отвечала Дарья Нколаевна.
— Чем скорее, тем лучше, — торопливо заговорила Глафира Петровна.
— Как вам угодно.
— У вас есть приданое?
— Есть, ваше превосходительство.
Генеральша вместе с Дарьей Николаевной вышли в залу. Глафира Петровна подозвала к себе Глеба Алексеевича.
— Ты поторопи свадьбой…
— Что, тетушка, не правда ли, она прелесть?
— Не говори, я сознаюсь в своей вине…
— Видите, тетушка, я ведь вам говорил.
— Знаю знаю, не говори… Мне бы хотелось ее чем-нибудь подарить…
— Милая тетушка…
— У меня есть старинный фермуар… Мне кажется, что это будет подходящий подарок…
— Как вы добры, тетушка!
— Для нее мне ничего не жалко…
Она отпустила племянника, который со всех сторон слышал только одни лестные отзывы о своей невесте… Все восхищались ее красотой, выдержанностью, светским обращением, умом. Недоумение Глеба Алексеевича росло с каждым слышанным им отзывом. Наконец, гости стали разъезжаться. К нему подошла, вырвавшаяся из объятий тетушки Глафиры Петровны, Дарья Николаевна.
— Пора домой! — сказала она.
Он подал ей руку, направился к тетушке и, простившись с нею, отвез свою невесту в красненький домик.
XXV
СВАДЬБА
Обед у генеральши Глафиры Петровны Салтыковой, на котором была официально объявлена помолвка ее племянника ротмистра гвардии Глеба Алексеевича Салтыкова с девицею из дворян Дарьей Николаевной Ивановой, конечно, на другой же день стал известен всей Москве, и «светской» и «несветской», вызвав оживленные и разнообразные толки. Московские кумушки заволновались. Особенно негодовали на Глеба Алексеевича, а попутно и на Глафиру Петровну, матери невест, тщетно старавшихся поймать в свои хитро расставленные сети такого завидного жениха, и сами невесты, потратившие все возможные средства для увлечения «истукана», как называли они и ранее, а с особенной злобой теперь, Салтыкова.
— Выбрал, нечего сказать, подарит нас дамой, с которой и встретиться-то зазорно, — говорили мамаши. — и чего эта «старая дура» — так уже заочно стали честить генеральшу Салтыкову — говорят радуется… Как изобьет ее новая племянница своими кулачищами, говорят они у ней, что у любого мужика, так возрадуется… И поделом будет, истинно поделом…
— И что он нашел в ней хорошего; говорят совсем крестьянская девка, белая и красная, нет никакой нежности, груба и зла… — рассуждали между собою московские барышни.
— А говорят влюблен как, страсть… Совсем без ума от нее…
— Удивительно…
— Чем-нибудь, да сумела завлечь… Ведь истукан, бирюк, от нас бегал…
— А к ней забегал…
— Говорят, она очень хороша, папаша мамаше рассказывал, — вставила одна из девиц, — мамаша даже рассердилась.
— А он где ее видел?
— Он на обеде был…
— Ах, был, интересно, расскажите, пожалуйста…
— Да я ничего не знаю… Только, когда входила к маме в будуар, слышала конец разговора. Папа сказал: «Не говори, она просто красавица», а мама на это ему: «Стыдись, у тебя дочь-невеста». При мне разговор не продолжался, но мама с тех пор не в духе.
— Еще бы быть в духе… сорвалось… — заметила одна из беседовавших барышень, по внешности не имевшая возможности надеяться не только выйти замуж за Салтыкова, но и вообще за кого-либо, тем более, что ходили слухи, что и приданое-то за ней не из крупных.
— У мужчин престранный вкус! — вставила другая и даже презрительно сжала губки.
— Да, у Салтыкова оказался уже совсем своеобразный.
— Говорят, она его бьет…
— Если не бьет теперь, то будет.
— И поделом…
Так волновались московские невесты. Мужья и отцы остались, как мы видели, «при особом мнении», особенно те, кто видел Дарью Николаевну на пресловутом обеде у Глафиры Петровны. Красота Дарьи Николаевны, ее полный расцвет молодости и силы, соблазнительная, полная неги фигура и глаза, в которых теплился огонек только что возникающей страсти — все это не могло не произвести впечатления на представителей непрекрасного пола Белокаменной.
— Однако, у Салтыкова губа не дура, подцепил кралю; только ее, даром что тихоней прикидывается, надо, ох, как держать, а то она сядет и поедет… Глеб Алексеевич, кажется, не по себе дерево рубит, с виду-то парень в плечах косая сажень, а духом слаб, так в глаза ей и смотрит, и, видно, хоть он и этого не показывает, что и теперь она его держит в струне.
— Может так в женихах балует… — догадывались некоторые, — а мужем сделается, приберет к рукам…
— Нет, это уже оставьте, — возражали им, — не такая она баба, чтобы даться… На нее спервоначалу надо узду накидывать, а как сразу не взнуздал, так не оседлаешь…
— Любит он, видимо, ее…
— То-то и оно-то… Таких женщин любить нельзя, или лучше сказать, показывать им нельзя, что уж очень их любишь… Они любящим-то человеком и верховодят, а коли видят, что не очень на них внимание обращают, бывают случаи — смиряются…
— Да, незавидна Салтыковская доля…
— Зато девушка-то — картина писанная…
— Приглядится.
— Оно так-то так…
— А характерец-то себя дает знать… Что там ни говори Глафира Петровна, а уж ее не совсем же понапрасну прозвали «Дашут-кой-зверенышем».
— Видно, видно, что с характерцем… Ломает себя перед старухой — прикидывается.
— Выйдет замуж — развернется…
