– Зацените, кексы! Еле-еле библиотекаршу уболтал. Упиралась как бык. Говорила – только для старшекурсников.
– А на фига он нам? – спросил Колька. – Там же нет ничего про кровеносную систему.
– И не надо! – усмехнулся Венька. – Устроим сегодня цирк. Зябликовой будет не до сосудов.
– В каком смысле цирк? – спросил я.
– В самом прямом. Открывайте главу «Симптомы шизофрении». Там все, что нужно.
Колька автоматически взял книгу у него из рук и начал листать.
– Подождите, – сказал я. – Придуриваться, что ли, будем? Под сумасшедших?
– Поздравляю, – сказал Венька. – Допер наконец.
– Нет, я не буду.
Колька тоже замер и перестал шелестеть страницами.
– Пару воткнет – зачешешься, – пожал плечами Венька. – Но будет поздно. Не допустит к экзаменам – и трындец. А нам надо выиграть время. Я насчет баржи пока еще не до конца все решил. Целую ночь не спал. Проблема связи. Нужна будет рация. Иначе американцы нас будут слишком долго искать.
– Ты что, совсем сдурел?
– Пока еще нет. Но вот почитаю учебничек и сдурею.
Мы с Колькой молча стояли посреди аудитории, а Венька спокойно уселся за преподавательский стол и начал просматривать оглавление.
– Так… Абулия… Посмотрим, что у нас тут… «Ослабление и распад волевых процессов… В тяжелых случаях больной настолько пассивен, что не способен обслуживать сам себя»… Клево… Что еще? «Парамимия – гримасничанье. Парапраксия – вычурные позы, походка, манекенообразность и угловатость движений, манерность жестов»… Чуваки, тут все про Зябликову. Вот по кому Кащенко плачет.
– Венька, ты что, серьезно? – сказал я.
– Подожди, подожди! Кажется, есть кое-что… Кататонические симптомы… «Мутизм – нарушение волевой сферы, выражающееся в остановке речи… Закупорка… Шперрунг»… Хм… Может, шперрунг попробовать? Название стильное… Но если просто молчать, она точно поставит пару. Откуда ей знать, что у меня шперрунг покатил? Подумает – молчит кекс, и фиг с ним. Нет, надо что-то другое…
– Я пошел, – сказал я.
Венька поднял голову от учебника и, прищурившись, посмотрел на меня.
– Чего ты дрейфишь? – сказал он. – Не хочешь прикалываться – не надо. Я один все сделаю. Сам потом скажешь спасибо.
Видя, что я не отхожу от двери, он добавил:
– Или стукнуть решил?
Остановился он на атактических расстройствах.
– Вот, чуваки. То, что надо… «Речь становится неконкретной, витиеватой, неуместно абстрактной и символичной. При прогрессировании речевых расстройств теряется логическая связь между блоками фраз и отдельными предложениями. Наконец возникают логические нестыковки между отдельными словами»… Чуете? Песня, а не симптомы. Двинули на семинар! Весь вечер на арене клоун Бенджамин!
Не знаю как Зябликовой, но остальным поначалу, скорее всего, точно показалось, что у Веньки не все дома. Стоило ей войти в аудиторию и посмотреть в направлении нашей троицы, как он поднял руку и, не вставая с места, начал говорить. Он сообщил ей о том, что советская медицина совершила небывалый скачок в области гинекологии и акушерства; что забота о женщине и о новорожденных в нашей стране превысила все мировые показатели; что капиталистические страны в этой сфере значительно отстают от нас по производству цветных металлов на душу населения; что младенцы в США и в Европе появляются на свет с пятимесячной задержкой, но зато у каждого из них есть свой маячок в качестве компенсации; что его самого зовут Орландо Эстонский; что его замучил постоянный параллелепипед в голове; что буддистская драматургия в нем инкогнито сидит и что албанцы втихую пожирают из него мозг.
– Ну и плевать, – сказал он, дождавшись нас на улице после семинара. – Подумаешь, выгнала! Зато пару никому не поставила. Держите учебник. Найдете мне к понедельнику симптомы постшизофренической депрессии. Я уезжаю.
– Куда? – в один голос произнесли мы с Колькой.
– Сказал же – рация будет нужна. У меня в Ленинграде кореш остался, радиолюбитель. И в мореходку зайду. Надо переговорить насчет навигации. Интересно, бывают баржи с мотором? Вы как думаете, чуваки?
Вернувшись через три дня, он сообщил нам, что с рацией не покатило. Радиолюбителя месяц назад замели за приемничек, по которому он слушал «Голос Америки». И хотя отпустили его почти сразу, он так перебздел, что по винтику разобрал всю свою аппаратуру.
– С космической скоростью, – пояснил Венька. – И все детали утопил в Неве.
Не успели мы облегченно вздохнуть, как он огорошил нас новыми планами.
– Короче, летом двигаем на Дальний Восток. Там этих барж немерено. Отвяжемся потихоньку и поплывем. Обойдемся без рации. Я к тому времени выучу карту океанских течений. Должна же быть такая карта. Или нет?
Но самое неожиданное, с чем он вернулся из Ленинграда, была песня. Мы уже две недели готовились к институтскому вечеру, на котором собирались танцевать твист, однако Венька решил теперь изменить программу. Изначально мы с ним вдвоем должны были лабать на сцене под Чабби Чеккерса, а Колька выходил в середине танца и начинал читать Маяковского. В том смысле, что мы с Венькой такие уроды, «золотая молодежь» и вообще дрянь, а всем надо типа идти на субботник. После стихотворения Колька бежал за кулисы и возвращался с метлой нашего дворника Петровича, которой прогонял нас со сцены.
Метла и Колькины прыжки с ней были очень важны, потому что иначе мы бы никогда не смогли сбацать твист при всем факультетском начальстве и не вылететь после этого из института. Колька и так появлялся на сцене довольно поздно. К его выходу на голове у декана волосы уже должны были стоять дыбом. Для нас это была единственная возможность показаться у себя в институте в том прикиде, в котором мы давили стиль на «Бродвее». Но Венька решил все отменить.
Он сказал:
– Будем петь буги. В обычном тряпье.
И мы стали петь буги.
А пока репетировали, он продолжал свою «шизоидную» войну с Зябликовой. Из того, что мы подобрали ему во время его поездки в Ленинград, он одобрил только депрессивно-дистимический вариант.
– ПШД, чуваки, должна быть полна грусти. Как песня Элвиса Пресли «Лав ми тендер, лав ми тру». На то она, кексы, и ПШД.
На занятиях у Зябликовой он старательно имитировал меланхолический аффект, являя всему курсу образ вселенской скорби. Зябликова посмеивалась над ним и вслух сравнивала его с картинами Врубеля, но Венька не собирался сдаваться. Она предупредила, что положит конец серии его блестящих успехов во время экзаменов, а он ответил рассуждениями о бессмысленности жизни, об ощущении собственной малоценности, о том, что он вообще больше ни в чем не уверен, и о странном невыраженном чувстве вины перед своими близкими.
Ко всем этим переменам добавились наши новые имена. Венька заявил нам, что теперь мы будем называть друг друга, как те чуваки с баржи. По его мнению, это было клево и вообще должно было сплотить нас, объединить, взбодрить и воодушевить.
Удивляясь про себя не столько самой идее, сколько количеству глаголов, я решил, что он все-таки слишком увлекся витиеватостью речи. Зябликовой в этот момент рядом с нами не наблюдалось. Впрочем, я тут же порадовался, что ему не пришло в голову ради тренировки поесть ремней. К этому я точно был не готов.
– Только я буду не просто Зиганшин, – добавил Венька, – а Зиганшн. Без буквы «и». Так вообще суперклево. По-американски. И поется как рок-н-ролл. Ты кем будешь, Колька?
– Поплавским, – сказал тот. – У отца есть один знакомый Поплавский. Генерал армии. В войну командовал стрелковой дивизией.
– Так, может, этот Поплавский его сын?
– Вряд ли. Он теперь в Польше живет. Командующий их сухопутными войсками.
