должно было стать значительно меньше… Но не стало… Никто не рискнул… Гитлер убивал только цыган и евреев… Сталин, в принципе, уже приближался интуитивно к концепции Ницше, но начал не с того конца. Он казнил гениев. В итоге в советской литературе получился Александр Безыменский. Такое вот имя… Ну, и писал стихи».
Я останавливался на мгновение, находил в себе силы удержать этот бьющий из меня поток, окидывал взглядом их изумленные лица и переходил к самому главному.
«Давайте посадим гениев в сумасшедший дом».
Я делал паузу.
«Давайте разместим их по палатам. Пусть живут парами. Больше двух коек в палату ставить нельзя. За лучшую пару гениев ставлю автоматом зачет. Прямо сейчас. Могу в зачетку».
Они сидели несколько мгновений вполне неподвижно, но потом их маленькие практические мозги начинали заметно шевелиться у них в черепах и шептать им, что у «препода» снова заскок и надо не упустить моментик.
Первыми, как всегда, реагировали те, кто усаживался поближе к лекторской кафедре. Этим важно, чтобы преподаватель запомнил их в лицо. Будущие работники администрации. Или шлюхи.
Как получится.
«Марк Твен должен оказаться в одной палате с Эдгаром По».
«Почему?»
«Он продолжает его романтические традиции… В некоторых произведениях».
Все-таки работники администрации. Выдает использование в речи устойчивых конструкций без понимания смысла. Для шлюх маловато мозгов и чувства собственного достоинства.
«Спасибо, девушки. У кого есть другие идеи?»
«Хемингуэя надо посадить вместе с Диккенсом», – оживали незаметные персонажи в средних рядах.
Эти – групповой портрет курса. Любого. Собирательный образ, о котором на уроках литературы любят поговорить школьные учителя. Меняется только год выпуска на снимке. И лицо куратора группы. Слегка печальное, поскольку он-то догадывается, что такое «собирательный образ» и каково оказаться с ним на одной фотографии. Вот уже в пятнадцатый раз.
«Поясните насчет Хемингуэя и Диккенса».
«Женщины, Святослав Семенович. У этих писателей были проблемы с женщинами».
«Ну и что? У всех есть проблемы с женщинами. Подозреваю, что у женщин у самих из-за этого масса проблем. Почему эти двое должны жить в одной палате?»
«Хемингуэй был женат несколько раз и все время бросал своих жен, а от Диккенса жена ушла к другому и оставила ему десять детей».
«Интересно. И что же, по-вашему, тогда между ними общего?»
«Хемингуэй мог бы помочь Диккенсу… разобраться в этих вопросах… Объяснил бы ему, как надо себя вести».
«А-а, – говорил я. – Теперь понимаю. Обмен опытом. Передовик производства берет лентяя и прогульщика на буксир. Такое уже было в живописи, когда Гоген взялся присматривать за Ван Гогом. Кончилось неразберихой, бритвой, беготней и отрезанными ушами. Нет, надо быть осторожней. Гениям нельзя поучать друг друга. Наставником гения может быть только абсолютная бездарность».
«А что, если Киплинг и Шекспир?» – раздавался голос откуда-то сзади.
«Любопытно, – отвечал я. – Ждем объяснений».
В этой зоне, не доходя до самых последних рядов, селились «небезнадежные». В одной книге Бродский писал о венецианской набережной
Но я все равно надеялся.
«Почему Киплинг? И почему Шекспир?»
«А помните «Книгу джунглей»?
«Интересный вопрос, – я разводил руками с деланой скромностью. – В общих чертах помню. А что?»
«Да нет, я не проверяю вас. Просто хотел объяснить, о чем речь».
«Спасибо за доверие. Итак, мы готовы».
В этот момент он обычно поднимался на ноги, чтобы его было видно из любой точки аудитории. Очень правильный ход. Беспрестанно ворча по поводу выскочек, публика тем не менее любит подобные харизматические вставания. Обожает, когда появляется кто-то, кому не скучно навязывать ей себя. При этом всегда тайно рассчитывает на конфуз. Жаждет посмотреть, с каким лицом бедолага будет садиться. В этом смысле публика – настоящий философ. Ей удалось постичь диалектическую драму, заключенную в бесконечной пропасти, которая пролегла между глаголами «встать» и «сесть».
«У Киплинга, – тем временем продолжал мой обаятельный наглец, – звучит такая же тема, как у Шекспира в «Макбете». Вполне, кстати, психиатрическая».
«Какая же?»
«Мания величия. Макбет в начале пьесы страдает комплексом неполноценности, но его жена делает все, чтобы он ощутил себя чуть ли не новым Цезарем».
«Согласен. А при чем же здесь Киплинг?»
«Маугли – тот же Макбет. Он занимает нишу отверженного в стае, но потом начинает лихорадочно стремиться к лидирующей позиции. Роль жены Макбета, не помню как ее зовут, – он делал нетерпеливый жест, – у Киплинга играет Багира. Видели диснеевский мультик? Она его все время подзуживает. И медведь Балу тоже».
«У Маугли мания величия?» – надо признать, такой интерпретации мне еще слышать не приходилось, и от этого в моем голосе неизбежно проскальзывали серебристые змейки иронии.
Однако сажать писателей в сумасшедший дом студентов до меня тоже наверняка никто из преподавателей не просил. Так что в некотором роде мы были квиты.
«Ну да. Иначе он бы просто наслаждался положением рядового волка. Власть в лесу должна принадлежать Шер-Хану. Он законный хозяин джунглей. Человек там рулить не имеет права. В джунглях человек может быть лишь человеком. Или лягушкой – как, собственно, его и назвал Акелла. Каждый должен занимать свое место».
«Но Киплинг ведь, кажется, и писал об этом. О том, как человек становится человеком».
«Да нет, Маугли у него просто бандитский босс. Как молодой Карлеоне в «Крестном отце». Помните? Пришел не на свою территорию и решил всех построить. Мания величия, точно вам говорю. Лечить надо. И у Шекспира как раз про то. Поэтому они с Киплингом должны быть в одной палате».
«Забавно. Ты правда так думаешь или выстроил эту схему лишь для того, чтобы получить автоматом зачет? Впрочем, не надо… Не говори… Давай зачетку».
Реальность моего автографа, на который уходило минуты две, – пока передадут через все ряды зачетку, пока я в ней распишусь, пока она вернется обратно, – производила наконец нужный эффект, и аудитория пробуждалась уже не на шутку.
Наступало время для клоунов. На каждом курсе обязательно есть один. Или два. Начиная с выпуска восемьдесят пятого года, обращаются друг к другу голосом Ленина, Брежнева, чуть позже – Ельцина и Жириновского. Картавят, шепелявят, мычат и, в общем, несут всякую ерунду. Даже когда никто вокруг не смеется. До середины восьмидесятых разговаривали голосом Хазанова из «кулинарного техникума» или Папанова из «Бриллиантовой руки». Историко-политический вектор отсутствовал. По причине трусоватости и ежемесячного комсомольского собрания факультета. Теперь они бесконечно и надоедливо цитируют
