На следующий день меня вызвали в деканат прямо с экзамена.
«Вам звонят из Совета Министров», – сказала мне секретарь, заглядывая в аудиторию.
«Откуда?» – сказал я.
«Але, Койфман, ты меня слышишь? – это был голос Любы. – Койфман, кто это вчера с тобой был? Ты что, теперь ходишь по ресторанам?»
«Это не ресторан, – сказал я, посмотрев на сидевшего передо мной замдекана, который изо всех сил делал занятое лицо. – Ресторан был напротив. Через дорогу. И, вообще, я принимаю экзамен. Мне не совсем удобно сейчас говорить».
«Ха! Тебе всегда неудобно. Что это за тетка была с тобой?»
«Это моя жена».
На том конце провода помолчали.
«Ты знаешь, я должен вернуться в аудиторию, а то они сейчас начнут списывать», – сказал я.
«Можно подумать – ты им математику преподаешь. Пусть списывают. Больше узнают. Так вот почему тебе был нужен развод. Как ее зовут?»
«Вера».
«Молодец. Только в третий раз не женись, пожалуйста, на Наде. Ты что, специально ее подбирал?»
«Нет, это она меня подобрала. В прямом смысле… На улице… Вернее, в метро… То есть до этого еще на танцах».
Я чувствовал, что немного запутался, и к тому же замдекана уже перестал притворяться, что заполняет зачетные ведомости, и с большим интересом смотрел мне прямо в лицо.
«Я не могу сейчас с тобой говорить, Люба, – сказал я. – Оставь мне свой телефон, и я потом тебе позвоню».
«Как будто ты не знаешь, что у меня нет телефона. Обещают поставить на будущий год».
«Ну, тогда оставь мне тот номер, с которого ты говоришь сейчас. Это где-то в Совмине?»
«Сдурел, что ли? Кто меня туда пустит? Я вашей секретарше наврала. Просто так она тебя звать не хотела. И знаешь… Не надо мне никуда звонить. Передавай привет своей среде».
«Кому?» – сказал я.
«Жене номер два. Она у тебя точь-в-точь как среда».
«В каком смысле?»
«Не такая страшненькая, как понедельник, но и не такая симпатичная, как пятница. Про субботу- воскресенье речь не идет. В общем, береги себя Койфман. Не увлекайся другими днями недели».
Но я не послушал свою Рахиль. Хотя имя третьей моей жены все-таки оказалось не Надя.
После происшествия с кварцевой лампой я еще несколько дней забавлял своим лицом студентов и соседей у себя во дворе. Мало того что лицо было загоревшим ровно наполовину, оно к тому же оказалось загоревшим под Новый год.
– Готовитесь к карнавалу? – спрашивали коллеги на кафедре и подмигивали, как будто от этого мне должно было стать ужасно смешно.
Но к карнавалу я не готовился. Люба, которая в обычное время с радостью разделила бы веселье моих коллег, и день и ночь подтрунивала бы над моим несчастьем, теперь не проявляла к нему ни малейшего интереса. Наблюдая за ней, за тем, как она молчаливо переходит из комнаты в комнату и перекладывает давным-давно уложенные, готовые к отъезду вещи, я вспоминал немецкого, кажется, теннисиста по имени Макс Виландер, который ушел из спорта на следующий день после того, как стал первой ракеткой мира. «Я потерял инстинкт хищника», – объяснил он, и его объяснение теперь вполне подходило и моей растерянной, уставшей от бесконечной конфронтации с миром Рахили.
– Все будет хорошо, – говорил я. – Уедешь ты в свою Америку.
Но она ничего мне на это не отвечала.
Единственным человеком, способным в это время понять мое состояние, оказался волею случая Николай. Вдвоем мы составляли с ним вполне замечательную пару, которая радовала окружающих своим видом еще больше, чем это удавалось мне одному. Объединявшая нас симметрия относительно переменчивой сердцем Натальи нашла наконец свое прямое и непосредственное выражение на наших лицах. Отличие состояло лишь в том, что от этой полосы на лице он почему-то выглядел еще более рельефно и мужественно, а я все чаще хватался за сердце и глотал валидол.
– Не пей так много таблеток, – говорил Николай. – Пей лучше водку. Помогает от всех болезней.
Мы стали встречаться с ним очень часто. Во всяком случае, чаще, чем мне хотелось бы видеть эту его загоревшую половину лица. Он поджидал меня после занятий во дворе института и вел потом в какой- нибудь ресторан, где почти никогда не платил, и мне было неловко перед официантами, потому что он заставлял их бегать за этими графинами практически без конца.
– Ты так сопьешься, Койфман, – сказала однажды мне Люба. – И откуда у тебя столько денег? А еще говоришь, что полгода зарплату не получал.
Но денег действительно не было. То, что мне дал Николай во время третьей или четвертой встречи, я ему сразу вернул.
– Как знаешь, – сказал он, убирая в карман серый конвертик. – Я думал, не помешают.
После нашего совместного похода к врачу он несколько раз обращался ко мне с какими-то безобидными просьбами, и я с готовностью их выполнял, поскольку надеялся, что он все-таки поможет Любе и Дине. Но он на эту тему упорно молчал. Я пытался как-то неловко сам об этом заговорить, и мои слова всякий раз повисали в воздухе. Или служили поводом для начала нового разговора, не имеющего никакого отношения ни к безмолвным переходам Любы из комнаты в комнату, ни к смешливому голосу Дины в телефонной трубке. Этой девушке, казалось, вообще было на все наплевать.
Николай приносил мне какие-то письма на английском языке, в которых, на мой взгляд, не было ничего интересного. Кто-то писал, что стоит чудесная погода, что цены невысоки и что девушки вокруг, наоборот, приветливы и красивы. Для меня это была полная чушь, но Николай спрашивал о подтекстах, о психологическом состоянии того, кто написал эти письма, и вообще постоянно просил охарактеризовать этого человека.
– Он не писатель, – сказал я ему, прочитав первое же письмо.
– Это мы знаем, – усмехнувшись, ответил мне Николай.
Примерно через неделю после начала наших стилистических упражнений он сказал, что больше не будет ждать меня около института, и дал номер телефона, по которому я сам должен был ему теперь звонить. Это был не его домашний номер. Те цифры я знал наизусть.
– Все правильно, – сказал он. – Это служебный. Пора, профессор, вписываться в контекст.
Быть может, я ответил ему слишком резко, поскольку был уже второй графин, и до этого я разругался с деканом, и официант весь вечер как-то странно на меня посматривал, да и вообще. Но Николай отреагировал все-таки чересчур бурно.
Выговорившись по жидовской тематике, он сообщил, что размажет меня по стенке, что я импотент и что, в конце концов, я сам к нему прибегу «на карачках».
– Ну кому ты, б…, еще нужен?
С этим я не мог не согласиться.
Тем не менее листок с полученным от него телефонным номером я из своей записной книжки выдрал, а потом, смутно покачиваясь от горя и от выпитой водки, для надежности разорвал на клочки и долго втаптывал в снег у Любиного подъезда.
Следующая неделя прошла мимо меня как во сне. На кафедре отметили Новый год, но я сослался на сердце и ушел еще до того, как начали составлять столы. От запаха принесенных кем-то салатов меня мутило. Я чувствовал этот запах весь день. Даже во время лекции в самой дальней от кафедры аудитории.
– Что тебе приготовить на Новый год? – спросила меня Люба, думая о чем-то своем.
– Не салат, – ответил я. – Что угодно.
Без пяти двенадцать мы включили телевизор и посмотрели в лицо Ельцину. Он пообещал, что все будет хорошо.
Когда пробили куранты, Люба сказала, что я слишком много пью. И совсем не закусываю.
