Санки, козел, паровоз

ветку тополя в форме буквы «Т», подаренную девушкой по имени ТИНА), от «Повести о настоящем человеке» — «сущий шкилет», а при словах «Снежная королева» ему в первую очередь являлась полуголая лапландка, которая в жарком иглу жарит рыбу (Виталик даже запах этой рыбы чувствовал). Больше наследил Гайдар. Кроме «PBС» с бомбой, брошенной на росистые колокольчики (именно росистые), если пошарить как следует, всплывет меховая горжетка Валентины, голубая чашка, разбитая на сто миллионов лохматых кусков, вопль «Телеграмма!!!» то ли Чука, то ли Гека, летчики-пилоты, бомбы-пулеметы, что-то по форме один позывной общий. Да, и бронзовеющий Тимур: «Я стою, я смотрю. Всем хорошо, все спокойны — значит, и я спокоен тоже!» (Не гайдаровское ли Синегорье всплыло в памяти Аксенова, когда он распределил своего Сашу Зеленина в Круглогорье?) Вдруг вспомнилось название: «Счастливый день суворовца Криничного». А кроме названия — ничего. Или: «На берегу Севана». Там был парнишка по имени Грикол, которого автор наградил чувством юмора. Ударившись лбом о выступ скалы, он восклицал: «Вот глупый камень — не видит, что человек идет!» Начитанный мальчик, одобряли родственники. Какую последнюю книжку ты прочитал? «Отверженные». Какой молодец! Кто там тебе больше всех понравился? Гаврош? Жан Вальжан? Как инспектор Жавер! Почему? Ах жалко, что утопился… И что ты сейчас читаешь? «Повесть о многих превосходных вещах» Алексея Толстого? Замечательно. А еще что? Марк Твен? О! «Янки при дворе короля Артура»? Ах! А если не напрягаться, то из всего этого «Янки» он запомнил стон тысяч рыцарей, убитых в один миг ударом тока. А из «Детства Никиты», той самой «Повести о…» — разве что скворчонок Желтухин застрял в памяти да какая-то возня с барометром. «Гуттаперчевый мальчик» вовсе следа не оставил. С Пушкиным поначалу тоже вышла незадача. Прочтет, скажем, Виталик «Станционного смотрителя», закроет книгу и ну терзать домашних: «Вот тут написано, взял он вольных лошадей и пустился в село Н. Как это — вольных? Он их на воле ловил, что ли?» Других вопросов не возникало.

Это продолжалось довольно долго, лет до десяти, когда он нырнул в «Трех мушкетеров», да там и остался. И принялся выстругивать тонкие шпаги взамен прежних грубых мечей времен Робина Гуда и Гая Гисборна. На этот раз в мозг впечаталось множество деталей:

на каком мосту стоял и чем занимался Планше, когда его увидел Портос и отрекомендовал д’Артаньяну;

какое блюдо подавали Арамису и от чего тот в гневе отказался, получив письмо герцогини де Шеврез (недавно уже немолодому Виталию Иосифовичу довелось впервые отведать яичницу со шпинатом — совсем неплохо, но жирный каплун и жаркое из баранины с чесноком, видимо, все же лучше);

сколько лет было желто-рыжему мерину д’Артаньяна, на котором тот въехал в город Менг, а заодно и в жизнь и мечты Виталика Затуловского…

Ну и так далее. Какое-то время Виталику не давало покоя имя главного героя. В самом деле, неужто матушка звала заигравшегося мальчугана к обеду: «Д’Артаньянчик, а ну к столу похлебка стынет»? Но как ни шерстил Виталик книгу иных имен не обнаружил. Потом, конечно, раскопав кое-что о Шарле Ожье де Бац де Кастельморе, графе д’Артаньяне, успокоился. Что до герцога Букингемского, то впереди, во взрослой жизни, Виталика ждало обескураживающее известие, что Джордж Вильерс, выходец из захудалой, а то и вовсе нищей семьи провинциального дворянчика, своим богатством, титулам и власти обязан сластолюбивому королю Якову. Тот увидел красивого юношу на любительской сцене Кембриджского университета в женской роли — и тут же променял на Джорджа своего предыдущего любовника. А вскоре на милого Стини (так называл Яков свежего возлюбленного, уменьшительная форма от Стефана, святого, лицо которого, согласно Библии, «сияло, словно лик ангела») пролились благодеяния и неисчислимые милости, в том числе и титул герцога Букингемского. Герцог не остался неблагодарным. В одном из сохранившихся писем он писал: «Мне никогда не позабыть сладостных часов, когда ничто не разделяло на ложе господина и ничтожнейшего и преданнейшего его пса». Оплакав скончавшегося короля Якова, Букингем столь же преданно душой и телом, преимущественно последним, служил его сыну и наследнику Карлу Первому. И все это не мешало Джорджу при обоих королях-любовниках испытывать неистовую страсть к Анне Австрийской, о чем и сообщил нам всем Дюма на страницах бессмертного романа.

Это было счастье, чистое счастье… Да еще с продолжениями. В одном из томов «Десяти лет спустя», пахучей обтрепанной книге, не хватало одного листа. Виталик мучительно переживал это прискорбное зияние. Речь шла о грабительском требовании короля — Людовик Четырнадцатый хотел разорить благородного Фуке и пожелал… «Мне нужно…» — сказал он, а дальше — пропуск. Ах, как хотелось узнать, что же ему нужно. Только через много лет Виталик наконец выяснил, что Людовик, по наущению подлого Кольбера, потребовал четыре миллиона ливров. А тогда, в те годы, прочитав в очередной раз «вы молоды, и ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными», он откладывал издававший пленительный запах том и позволял на день-другой увлечь себя какой-нибудь книжице из серии «в рамочке», но и от Жюля Верна, и от Майна Рида застревала в мозгу всякая ерунда. Классификация гарпунщика Неда, делившего всех рыб на съедобных и несъедобных, остров Тристан-да-Кунья, переделанный им тут же в Дристан Какунья, и почему-то название главы «Топ опять лает». Паганель- Черкасов, невозмутимый майор Мак-Наббс: «Оно произносится Айртон, а пишется Бен Джойс». Под Дунаевского… Та-ра, та-ра-ра… М-да.

Особо стояли «Водители фрегатов».

И уже тогда стали особенно западать в память концовки книг. Они потом долго играли в «последние слова» с Аликом. Аликов было два: один умный и белокурый, другой добрый и чернявый, для удобства его можно называть Сашей. С годами умный становился умнее и добрее, а добрый — еще добрее, хотя и дураком не стал; что до масти, то умный Алик сильно поседел, а добрый полысел. Так что вся классификация коту под хвост. Так вот, играли они с Аликом Умным. Гуляли вокруг Кремля и:

— «Айвенго», — бросал на ходу Виталик.

— Рукой презренной он сражен в бою, — Алик устремлял в небо небесной голубизны глаза, — у замка дальнего, в чужом краю, и в грозном имени его для нас урок и назидательный рассказ. — И в свой черед: — «Королева Марго».

— Генрих вздохнул и скрылся в темноте. «Граф Монте-Кристо»?

— Разве не сказал вам граф, что вся человеческая мудрость заключена в двух словах: ждать и надеяться!..

Они, и повзрослев, забавлялись. Звонок: Я подумаю об этом завтра. — «Унесенные ветром». Или: «Пиковая дама» — Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.

Несколько меньший интерес представляли слова начальные.

— Он поет по утрам в клозете…

— Олеша, «Зависть». Вот тебе: Мальчик был маленький, а горы были до неба…

— Генрих Манн, «Юность короля Генриха Четвертого». В начале были пряности…

— Цвейг. Что-то про Магеллана. А вот это: В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки… — Тяжелая пауза. — Слабак: «Преступление и наказание».

— Ах так, тогда: После взятия Сципионом Нумантии в ней нашли несколько матерей, которые держали у себя на груди полуобглоданные трупы собственных детей…

— Неужто Петроний? Кстати, вот последние слова самого Петрония: Друзья, не кажется ли вам, что вместе с нами умирает и…

— …умирает и — что?

— Да ничего, тут он и умер.

С этого момента игра расширялась, теперь они выискивали последние слова знаменитостей. Быстро пробежав по «И ты, Брут?», «Какой великий артист умирает» (по другой версии, утверждал один из игроков, Нерон успел сказать поразившему его мечом рабу: «Вот истинная верность!»), гетевскому «Больше света!», «Простите, мсье, я не нарочно» — Мария-Антуанета палачу, которому наступила на ногу, — они стали копать глубже. Коллекция росла и богатела. После Пушкина (Il faut que je derange ma maison) и Тургенева («Прощайте, мои милые, мои белесоватые…»), туда проникла Мата Хари («Я готова, мальчики», а по другим сведениям: «Любовь гораздо страшнее того, что вы сейчас со мной сделаете»), после Гончарова («Я видел Христа, Он меня простил») и Чехова (Ich