сказал, выпили. Отец Милены сказал, выпили. Виталик сказал о Нюте. Что ходила за мамой, как за ребенком. Выпили. Выпили. Выпили. Так что все как у людей, ладненько все. Отпели. Слезы вытерли. И разъехались.
А вот с Нютой с этой поры стало неладно. Приезжая к ней с продуктами, он обнаруживал нетронутые поставки предыдущего посещения. Йогурты не открыты, сосиски целы, яйца не убывали. Урон наносился разве что батону. «Что ты ела?» — «Да ела что-то». — «Все же цело, как так?» — «Ну уж не знаю. Чай вроде пила». — «Кашу варила?» — «Про кашу не скажу, не помню». Она застывала буддой на стуле, пока он варил сосиски, или кашу, или макароны, или мял пюре. Они вместе садились к столу, и говорить было не о чем. Ни тебе маминых пролежней, ни писания мимо ведра. Он уходил, она принималась мыть посуду — хоть что-то. Он ехал домой и знал: она снова сидит буддой, устремив невидящие глаза перед собой, а когда падают сумерки — ложится.
В июне, на мамин день рождения, он выбрался в Востряково. Тронул мраморную плитку, положил на полку хризантему. А потом на удивление быстро нашел могилу бабы Жени и дедушки Семена. Отыскал и бабу Розу с дедушкой Натаном — кто-то, не иначе как Толя, сын папиного брата Доли, тоже давно умершего, там бывает, могила чистая, цветник прополот. Арбат, жареная картошка, серебряный веер фруктовых ножей — что там еще? Все в сборе.
Так вот, шалаши. Их устраивали в заднем углу участка — забор обеспечивал сразу две стены, стоило штакетины переплести плетьми орешника. По диагонали напротив углового заборного столба вбивали кол, от верхнего его конца к забору бежали, перпендикулярно друг другу, две палки. Сверху на получившийся квадрат набрасывали ветки — крыша. Третью стену ладили тоже из веток, свисавших или приткнутых кое- как между забором и колом, а вместо четвертой стены вешали старое одеяло. Оно же — дверь. За день- другой листья подсыхали, их запах и запомнился. А еще запах свежих огурцов — ими, а также бутербродами с любительской колбасой насельников шалаша снабжала баба Женя. Обыкновенно их было трое: Виталик, Алик (Добрый, сын адвоката, хозяина дачи, который уже появлялся — норовил рассказать анекдот о Левочке, помнишь?) и Миша, сын погибшего в авиакатастрофе футболиста ВВС.
Кроме шалашей на даче были площадки. Пара дощечек на развилке ели метрах в трех от земли. Там тоже среди развлечений главным было — пожрать. Ну и поглазеть по сторонам.
А еще он с Аликом и Мишей бегает — называется кросс. Первую сотню метров ведет сам Всеволод Бобров, друг Мишиного отца, приехавший навестить вдову. Ах, Бобров! Они допытываются — а Никаноров, он какой? а правда, что у Хомича нет руки? а правда, что у Федотова на ноге черная повязка и это означает — смертельный удар? Но вот Бобров уходит в отрыв, а они плетутся назад. Птичка — реполов, сказала Нюта, а Нюта знает — бьется в окно, они ловят ее, сажают в клетку (откуда бы взяться клетке, если раньше не было птички?). Как же колотилось у нее сердечко, когда Виталик взял ее в руку. На следующий день они с Нютой отнесли клетку в ближайший лесок и открыли дверцу. Она улетела, но не сразу. Посидела в клетке. Выпорхнула. Посидела рядом. Перепорхнула на куст орешника. И уже потом… Гренки в бульоне, курином. Бабушка Алика тащит тарелку через дорогу к Виталику на террасу — без него дитя не ест. Летняя форма: панамка, сандалии, сачок. В перелеске с Нютой собирают
Ах, баба Женя. Это потом она ссутулится, в жидких серых волосиках — где ж ты, былая медь? — гребень полумесяцем, инсульт, боренье с неподвижностью, перелом шейки бедра… А он, по обыкновению, удрал — на сей раз подальше, на Иссык-Куль. Знал, мерзавец, что уже не увидит. Ну надо же так исхитряться — баба Женя, мама, ты, — самые близкие уходили, а он где-то там, не всегда далеко, но не тут… Это ж какое мастерство!
Увильнуть.
Макаронические стихи ему нравились. Легкие, с неожиданными поворотами, они, сами к поэзии отношения не имея, питали фантазию и пробуждали тягу к игре словами.
Маяковский ловко играл в эти игры, Мятлев… А началось все со средневекового итальянца Тифи дельи Одази, который отгрохал поэму
Слова не оставляли Виталика равнодушным. Какие-то он решительно не любил — к примеру «гостинец» (ему предпочитал бархатистый «подарок»). Но они всегда занимали его — и продолжают занимать. То предложит он приятелю назвать кота д’Ивуар, то вздрогнет, увидев рекламу турагентства «Виктим-трэвел», то обрадуется простому словосочетанию «медленные головы коров» или нежданному
