Санки, козел, паровоз

сцене — уже не важно. И вдруг она начинает хихикать. Гнусно, нагло, отвратительно и безвкусно. Я проследил ее взгляд. На краешке сцены, сцепившись друг с другом, стояли Кармен — кажется, Архипова, огромная, великая, как колхозница Мухиной, а ее пытался облапить Хозе — низенький пузатый румын, которому случилось гастролировать в Москве в этот счастливый для нас с Ленкой день. При этом они пели: Архипова по-русски, румын — по-румынски. Мы ушли в антракте и все-таки отправились в кафе-мороженое. Ты, наверное, помнишь, что за двадцать лет нашей жизни мы ни разу не были в опере? Но пели-то они, видно, неплохо. Все же — Большой. И вот совсем недавно в тот же Большой я попал с нашей дочкой. Давали «Волшебную флейту», чуть ли не через сто лет после последнего представления «великой оперы великого Моцарта на великой сцене». Ну я-то знал, что ничего хорошего меня не ждет, и главной задачей полагал: не заснуть и не рассмеяться. Сидел, стиснув зубы и вытаращив глаза. Оживился на арии Царицы ночи, второй — первая-то довольно занудная, — где что-то там про жажду мести, der Holle Rache, дескать, kocht in meinem Herzen, проняла меня колоратура. А Оля — та прямо-таки растворялась в музыке, до увлажнения глаз, мне на зависть и удивление.

Пора, пора, наконец, приступить к теме английского театра — хватит увиливать. Но я все еще не рассказал тебе сюжет «Пети и Волка», а это несправедливо. Слушай.

Раннее утро. Пионер Петя выходит на зеленую лужайку, позабыв закрыть за собой калитку. На высоком дереве сидит Петина знакомая Птичка и весело чирикает: солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная. Вслед за Петей, переваливаясь с боку на бок, идет Утка: калитку-то он не закрыл, вот Утка и решила, что можно поплавать в большой глубокой луже. Смотрит Птичка на неповоротливую Утку и говорит: «Что ты за птица, если летать не умеешь?» А Утка в ответ: «А ты что за птица, если не можешь плавать?» — и плюхается в воду. Такой вот диалог. И вдруг Петя видит Кошку, которая хочет сцапать Птичку, увлеченную спором с Уткой. «Берегись!» — кричит находчивый пионер, и Птичка — раз! — уже на дереве.

Диспозиция теперь такая: Утка в луже, Птичка на ветке, Кошка ходит вокруг дерева, довольный Петя потирает руки.

Но тут на лужайку выходит Дедушка и к Пете с претензией: «Ай-яй-яй, Петя! Ты зачем сюда пришел? Тут волки водятся. Марш домой!» А Петя упирается. «Да я ж пионер! — говорит. — А пионеры волков не боятся». Однако Дедушка пропускает эти смелые слова мимо ушей и уводит Петю в дом.

И действительно, богатый жизненный опыт не обманул Дедушку: из лесу появляется огромный страшный серый Волк. Кошка с перепугу лезет на дерево. Утка в панике крякает и пытается удрать — да куда там! Волк ее догоняет и — ам! — проглатывает.

Обновленная диспозиция: Кошка на ветке, Птичка — на другой, Волк ходит вокруг дерева, щелкая зубами. Утка сидит у Волка в брюхе. Петя и Дедушка, видимо, пьют утренний кофе за сценой.

Но нет! Я несправедлив к пионеру! Вон он, стоит за закрытой калиткой и наблюдает за событиями на лужайке. Он не струсил, отнюдь, и его мысль остра, как бритва.

Петя выносит из дома веревку, влезает на забор, с которого по длинной ветке можно попасть на Птичкино и Кошкино дерево. И вот Петя уже сидит между Птичкой и Кошкой и руководит операцией: «Ты, Птичка, лети вниз и кружи вокруг волчьей морды, да смотри, чтоб он тебя не сцапал!»

И пока этот тупица Волк клацает зубами, пытаясь ухватить Птичку, пионер Петя сворачивает веревку петлей и накидывает лассо на волчий хвост. Как ни старается зверюга, не может вырваться из петли. Тут из леса выходят… Кто? Правильно, охотники. Они уже прицелились в Волка, но милосердный Петя им кричит: «Не стреляйте! Мы уже поймали волка! Лучше отвезем его в зоопарк».

Финал. Можно сказать — апофеоз. Впереди идет Петя, за ним охотники ведут Волка. Позади ковыляют Дедушка с Кошкой. Над ними летает Птичка и чирикает: «Ай да мы! Вот кого поймали!» А если прислушаться, то слышно, как в брюхе Волка крякает Утка.

Итак, английский театр.

Англомания у Виталика приобретала вполне традиционные формы. Скажем, читая «Сагу о Форсайтах», он был так очарован внешними проявлениями английских бытовых ритуалов, их сдержанностью, что иногда отказывался понимать, как, к примеру, у Майкла и Флер мог родиться ребенок. Ну и язык. Он просто получал физиологическое удовольствие от текстов Оскара Уайльда: небогатый, почти школьный словарь, простая грамматика — и на тебе, сколько юмора, гармонии, блеска. Английским фильмом «Идеальный муж» упивался. И злорадствовал над закадровым переводом: когда Мейбл говорит Артуру Горингу что-то типа I’ll be in the conservatory under the second palm-tree, переводчик посылает Артура ко второй пальме в консерватории.

Чуть позже он с головой ушел в Вудхауса. Пара десятков его книжек до сих пор стоит на полке, и, подобно тому как в детстве при скверном настроении он хватал «Трех мушкетеров», раскрывал на любом месте и лечил хандру, теперь он выдергивает наугад рыженький томик и — да пошли они все…

Так вот, проходя мимо ресторана «Савой» (тогда — «Берлин»), заметил он в окне соседнего здания, Дома учителя, афишку, возвещавшую о премьере чего-то там такого на английском языке в постановке English Drama Group при этом самом Доме. И естественно, пришел на спектакль. И понял — это оно. Ну все по-настоящему. Костюмы, грим, декорации — драмкружком не пахнет.

Милые сердцу звуки — смесь британских и американских, кого как учили, но какая разница: играют всерьез, а кое-кто с блеском. Что там была за премьера? То ли Time and the Conway, то ли Pygmalion. И он пришел за кулисы и попросился в труппу.

Приемный экзамен состоял из двух частей: интервью по-английски и этюды. С первым он вроде бы справился, биография Радика Юркина с добавлением увлеченности машинным переводом. А вот второе было совсем неожиданным. Представьте: вы проспали и вам надо спешить на важное свидание. Вот, вы просыпаетесь. Смотрите на часы и… Ух как он старался преодолеть зажатость, врожденную скованность, которая неизменно настигала его в незнакомой компании. Вдохновенно путал ботинки, не мог попасть в рукава, засовывал в карман галстук, криво застегивал пиджак… «Да вы у нас комик, батенька, — неуверенно сказал режиссер, — а что-нибудь посерьезней можете?»

И тут его прорвало. Он стал надломленным шепотом читать свое любимое Йейтса:

When you are old and gray and full of sleep,
And nodding by the fire, take down this book,
And slowly read, and dream of the soft look
Your eyes had once…

По выражению лиц театральных старослужащих он ничего не понял. И прочел «Реквием» Стивенсона:

Under the wide and starry sky,
Dig the grave and let me lie.
Glad did I live and gladly die,
And I laid me down with a will.
This is the verse you grave for me:
Here he lies where he long’d to be;
Home is the sailor, home from see,
And the hunter home from the hill.

Режиссер протер темные очки и попросил Виталика выйти — труппа должна посовещаться.

Ах да, режиссер. Анатолий Семенович. Затемненные очки. Газовый шарфик. Потом они пили спирт в холостяцкой квартире Виталика, и Анатолий (не Толик, ни-ни) говорил, говорил, говорил. О площадности и