Осудив в «Военном летчике» тоталитарное искоренение всякого инакомыслия и утверждая там же, что задача религии, а следовательно, и философии – не крушить, но преобразовывать, Сент-Экзюпери чувствовал необходимость повидаться с Маритеном, которого он не раз встречал раньше, и предпринять попытку добиться публичного примирения. Маритен принял предложение, но, опасаясь негативной реакции со стороны членов движения «Франция навеки», которые не смогли бы простить ему его встречу со столь отъявленным «петенистом», он настоял на конфиденциальности их встречи.
Тайную встречу устроили недалеко от фруктового рынка, в небольшой французской типографии на Гринвич-стрит, принадлежавшей Мишелю Роберу. Дебаты продолжались далеко за полночь, но не привели к сближению позиций сторон. Маритен из-за отсутствия лучшей кандидатуры доверился Де Голлю, и его отношение к лидеру основывалось (как, впрочем, и у многих других) на слепой вере, которую невозможно поколебать доводами рассудка.
«Больше всего его разъединяло со «Свободной Францией», – писал Мишель Робер о Сент-Экзюпери, – нежелание воспринимать военные действия с чисто стратегической точки зрения. Сент-Экс смотрел на войну с точки зрения гуманиста. Когда, например, бомбили базу подводных лодок в Лориенте, писателя мучил только один вопрос: сколько французов и француженок погибли при налете бомбардировщиков? Его волновало одно: смогут ли наши люди пережить все эти лишения и разрушения? За исключением Симоны Вейль, чуть не уморившей себя голодом из желания разделить участь своих соотечественников (я всего лишь предпочитаю есть то, что могут себе позволить французы), я никогда не встречал никого, кто испытывал бы большее и такое почти физическое сочувствие к людским страданиям».
Это чувство нашло яркое и проникновенное выражение в последнем из трех произведений, написанных Сент-Экзюпери в период его пребывания в Соединенных Штатах. Подобно «Маленькому принцу», «Письмо заложнику» появилось совершенно случайно, и действительно по несчастливой случайности. Первоначально эта работа не предназначалась для отдельной публикации, а писалась в качестве предисловия для книги, которую его друг Леон Верт создавал об оккупированной Франции. Они переписывались по этому поводу, и Верту тайно удалось переправлять написанное до того, как немцы ликвидировали неоккупированную зону как раз в момент высадки американцев в Северной Африке. Когда тексты Верта наконец достигли Нью-Йорка, получателя потрясла непримиримость автора, почти совсем как у голлистов. Его же предисловие было задумано иначе и требовало более поэтического развития, свои идеи Сент-Экс излагал в «Нью-Йорк таймc», и, поскольку он зашел слишком далеко в этом направлении, его не пришлось долго убеждать передать свое небольшое эссе Жаку Шифрину и Роберу Танжеру, начавших выпуск серии «Книги Брентано», для обеспечения авторов-эмигрантов столь необходимыми им в тот момент гонорарами. Шифрин, еще помогавший Жиду запустить серию «Плеяда», книг французских классиков для издательства Голлимара, был, естественно, знаком с Сент-Эксом, ну а Танжер, до того как обратился к литературе, вел перед войной дела Консуэлы в качестве адвоката. И Консуэлу, и Антуана часто приглашали в загородный дом Танжера в штате Коннектикут, где Сент-Экс, как всегда любопытный ко всему происходящему вокруг, развлекал собравшихся спиритическими сеансами, на которых стол на трех ногах поднимался от пола и совершал поворот в воздухе.
Самое короткое из творений Сент-Экзюпери, «Письмо к заложнику» можно назвать своего рода стихотворением в прозе, посвященным переплетающимся темам дружбы и изгнания. «Разлука, – как однажды заметил Ларошфуко, – усиливает сильную страсть и ослабляет слабую». На языке Сент-Экзюпери, одинаково роднившем его с Китсом («Услышанные мелодии приятны, а не услышанные еще приятнее»), эта истина умещалась в одно простое предложение: «Присутствие друга, который на самом деле где-то совсем далеко, может быть ощутимее, чем его реальное присутствие. Столь же ощутимо, как молитва». Это отдаленное присутствие Верта, которому он посвятил своего «Маленького принца», часто бередило душу Антуана в Нью-Йорке. Положение друга оказывалось до некоторой степени почти столь же нереальным, как у тех беженцев, которых он видел, когда они стекались в казино в Эшториле, в то время как мир вокруг них рушился. Но если их обставленный с шиком исход, изображенный Сент-Эксом несколькими уничижительными мазками, все равно лишал их корней и опустошал настолько, насколько богатые люди не могли себя опустошить сами, «внутреннее изгнание», которому подвергались теперь Верт и его страдальцы соотечественники, оставляло их жизнь заполненной, значимой и не лишало ее содержания. Как наполнялся внутренним смыслом и мистическим счастьем тот миг радости, испытанный им в тот день, когда они вместе завтракали в ресторанчике на берегу Соны, близ Турню, и пригласили присоединиться к ним немца, владельца баржи, и его спутницу. Как наполнялась общечеловеческим смыслом улыбка, позволившая ему, в один из напряженных моментов гражданской войны в Испании, рассеять угрожающие подозрения в группе анархистов, готовых расстрелять его, приняв за шпиона…
«Разве такая радость не является самой большой ценностью, взращенной нашей цивилизацией? – продолжал Сент-Экс. – Тоталитарная тирания тоже в состоянии удовлетворить наши материальные потребности. Но мы с вами не скот, предназначенный на откорм… Уважение к человеку! Вот он, камень преткновения! Если нацист уважает только себе подобного, он не уважает и себя. Он отказывается от противоречий, основы созидания, он разрушает всякую надежду на взлет, и из человека он формирует (и это на тысячелетие вперед) термита, подчиняющегося порядкам, установленным в термитнике. Порядок во имя самого порядка выхолащивает в человеке присущую ему неотъемлемую силу, направленную на преображение мира и самого себя. Жизнь создает порядок, но порядок не способен создать жизнь».
В этих строках, наконец, получил письменное отображение ответ Сент-Экзюпери в мысленном его споре с Геббельсом и его речистым представителем Отто Абецем. Но немного дальше нашли отражение его глубокие переживания, несомненно связанные с продолжающейся сумятицей в рядах его соотечественников перед лицом этого самого основательного и нерушимого порядка немецкой военной машины. «Меня так утомили все эти споры, эти крайности, этот фанатизм! В твой дом я могу входить таким, какой я есть. Мне не нужно рядиться ни в какое облачение, мне не нужно покоряться никаким заповедям, мне даже в самой малости не придется отрекаться от моего внутреннего «я». С тобой мне не нужно ни оправдывать, ни защищать это мое «я». С тобой я вновь обретаю мир, как тогда в Турню».
И как совсем иначе протекала его жизнь в Нью-Йорке, где ему приходилось объясняться, и оправдываться, и защищать ту самую терпимость, которую он желал в себе сохранить. Где сторонники Де Голля, ободренные крахом правительства Виши, ободренные сиюминутной силой и признанием, науськиваемые и подстрекаемые Адриеном Тиксье, по-обезьяньи копировавшего упрямую непримиримость своего господина, отныне все громче травили его. Как Анри Керилли позднее отмечал в своей книге «Де Голль – диктатор»: «Нам довелось стать свидетелями почти точного повторения одного из самых поразительных политических явлений довоенного периода, когда самые надежные, самые верные, самые непоколебимые друзья Франции во всем мире (такие, как Черчилль, Беном, Титулеско) третировались парижской кликой с не меньшей ненавистью, чем немцы. Точно так же в течение длительного периода, когда он прилагал все силы для освобождения Франции, Рузвельт имел в лице сторонников Де Голля самых неумолимых и неотступных врагов».
В той же самой книге (добавим по ходу дела, что ни один французский издатель не посмел переиздавать ее начиная с конца 40-х) Керилли подвел итог двум совершенно противоположным отношениям к событиям войны. С одной стороны, Де Голль, заявлявший в 1940 году: «Франция проиграла сражение, но она не проиграла войну». И с другой стороны, Сент-Экзюпери, посмевший высказаться: «Генерал, скажите правду. Франция проиграла войну. Но ее союзники выиграют войну».
В сочельник в Алжире убили Дарлана, и генерал Жиро, тот самый, которого Сент-Экзюпери вызывался тайком вывезти из Франции, автоматически занял место своего предшественника. Его вступление в должность высшего военного руководителя в Северной Африке послужило сигналом для тотальной клеветнической кампании, организованной суперпатриотами на Манхэттене, принимавшей самые безобразные формы, но это больше не удивляло Сент-Экса. Поль Винклер, возглавлявший новостной синдикат «Опера мунди» даже проявил изысканную утонченность, высказав предположение, будто спасение Жиро из Кенингштайна предварительно тайно согласовали с немцами при посредничестве «Вормс-банк». Сражение в интересах Де Голля теперь приобрело приоритет над сражением против немцев, и только из-за того, что Андре Филип (тогда ярый сторонник Де Голля) однажды бросил Керилли: «Жиро – фашист!» Не представлялось возможным убедить подобных самозваных инквизиторов, что их священная «правда» могла оказаться не только упрощена до предела, но и искажать факты. Когда Леон Ванселиус пригласил Филипа на ленч с ним и с Сент-Экзюпери в ресторане «Ольон», сын Филипа, Оливье, превзошел
