являются политически незрелыми людьми, и признаком этой незрелости является их ребяческая склонность к внешним эффектам, щегольству, рисовке и почитанию, перерастающему в культ, военных трофеев, полковых оркестров и военного лидерства. Ни Петена, ни Де Голля, таким образом, совсем нельзя считать случайностью. Не довольствуясь этим, Ревель продолжает:
«Чтобы измерить влияние этого на французскую культуру, надо только открыть глаза на книги, пользующиеся успехом, уровень продаж которых далеко оставил рамки мира литературно образованной публики и даже читающей части буржуазии, и прямо или косвенно охватил все население. Самым крупным таким успехом за прошедшие тридцать лет пользовался Сент-Экзюпери, этот ненормальный человек, заменивший человеческий мозг двигателем самолета. Все его приводимые в движение пропеллером банальности ведут к возвеличиванию руководителя или «шефа» (слово, которое во французском языке должно ограничиваться кухней (шеф-повар)) и «команды», ведомой в правильном направлении и отлично управляемой твердой рукой. Сент-Экзюпери, наводнивший темы бакалаврских экзаменов и полки книжных магазинов, роскошные фолианты и книги в мягкой обложке, журналы и еженедельники (требуется редкое мастерство, чтобы подготовить специальные выпуски, неутомимо разрабатывая такую скудную сырьевую жилу), Сент-Экзюпери превратился в больше чем писателя, он – святой, он – пророк. Чтобы понять Францию, нужно понять, что влиятельный автор здесь – не Жид, не Бретон, нет, это – Сент-Экс, показавший французам, как глупое многословие может стать глубокой философской правдой, если можно оторвать его от Земли и поднять на высоту семи тысяч футов. Этот кретинизм кабины самолета приобретает некую мудрость, и мудрость эту наша молодежь впитывает с неистовой алчностью…» И т. д. в том же духе.
Весьма удивительное заявление из уст отнюдь не глупого человека. Все сказанное Ревелем о необычайной популярности Сент-Экзюпери в процитированном выше отрывке – истинная правда, но в своем рвении высмеять «культ личности», побуждавший его соотечественников восхищаться Петеном и Де Голлем, Ревель выплеснул младенца вместе с водой. Для любого из нас, разве кроме левобережного интеллектуала, нет никаких сомнений, что успех любого предприятия, от самого скромного до самого значительного, будь то гараж, фабрика, ресторан, журнал (тут уж, по крайней мере, Ревель имел некоторый личный опыт), издательство, симфонический оркестр, музей, железная дорога, пароходство или, в конечном счете, страна, зависит от персональных качеств личности, стоящей у руля, как бы он ни назывался – «боссом», «шефом», «председателем», «дирижером», «премьер-министром» или «президентом». Нет ничего легче, но и в то же время мельче, чем порочить само понятие лидерства во имя некоторого не вполне четкого общего критерия, который в действительности не имеет никакой реальной субстанции, но который позволяет обличителю изображать из себя «подлинного демократа».
Если Сент-Экзюпери был так обеспокоен проблемой лидерства, то только потому, что потребность в появлении личности, пользующейся авторитетом, во всех сферах, как материальной, так и духовной, существенно не изменилась со времен существования Древней Греции. Можно сожалеть об этом факте во имя некоего абстрактного «демократического» принципа, но когда право на инакомыслие признано абсолютным, оно в конечном счете само по себе перестает быть конструктивным (здоровая критика всегда конструктивна) и превращается в отрицательный фактор разрушения. Возможно, прав Достоевский, предположивший в «Легенде о Великом инквизиторе», что большинство людей не могут смотреть правде в глаза и вынуждены питаться мифами. Но одно не оставляет сомнений – как только авторитеты подвергаются сомнению, что все более и более имеет место сегодня, все в жизни человека неизбежно становится неустойчивым и опасным. Авторитет родителей оспаривается детьми, точно так же как авторитет преподавателей оспаривается на школьном или университетском уровне. Само понятие «авторитет» делается настолько спорным и выхолощенным, что родители, уступая современному легкомысленному поветрию, впитав его как губка, перекладывают проблемы образования (являющиеся прежде всего проблемами семьи) на несчастных школьных учителей, которым все труднее и труднее выполнять свои обязанности в обстановке почти не прекращающегося бунтарского протеста. Чувство личной ответственности, которое Сент-Экзюпери расценивал как фундаментальное в любом, кто претендует на звание «человека», постепенно уступает чувству коллективной вины, поскольку родители стремятся искупить свою вину, состоящую лишь в том, что они и есть родители, преподаватели просят прощения за необходимость учить, а религиозные и прочие лидеры молят о снисхождении паству, раз им приходится брать на себя руководство.
Подобно французскому демагогу XIX столетия Ледрю-Роллену, которого однажды спросили, куда же он и его партия держат путь, они, как один, готовы ответить: «Я не знаю, но я – их лидер, и я обязан следовать за ними». Это форма «революционной эпилепсии», по образному выражению Сент-Экзюпери, употребленному им в письме к генералу Шамбре, не может не развиваться, причем бурно, в атмосфере всеобщего отказа от полномочий. Все вокруг, вместо попытки определить, что же объективно требуется для пользы дела, сначала стремятся выяснять, каковы пожелания других, словно эти желания, будучи всего лишь желаниями, несут в себе императив. Те возвышающие человека стремления и высокие порывы, которые Сент-Экзюпери считал жизненно важными для развития здорового общества, таким образом кардинально изменили направление. Родители отрекаются от себя, уступая прихотям детей, преподаватели – учеников, а священники – паствы. Каждый по-своему сдает позиции и отступает перед кем-то или чем-то. Землепашцы бегут от проблем земли, так же как (это парадоксально) горожане бегут от все более и более кошмарного скопления в городах: забыв, что полученное ими наследство является их привилегией и они обязаны ее защищать, они сдаются неистребимым паразитам (спекулянтам, маклерам и дельцам, мошенникам и их политическим прислужникам и подпевалам) и прячутся в деревню в надежде вернуть себе ощущение потерянной основательности и принадлежности.
Насколько далеко зайдет этот заслуживающий особого внимания процесс (на земле, воспринимаемой всеми как лидер и модель западного мира), никто сказать не может, но, вероятно, в судьбе Америки воплотится мрачное пророчество Ницше, согласно которому господствующим человеком завтра станет некая разновидность бродяги или, более того, коллективизированного обитателя походного лагеря.
Если оценивать сегодняшнюю западную цивилизацию в соответствии с тем критерием Сент-Экзюпери, который он считал единственно существенным («Какого человека она сформирует?»), видимо, ее следовало бы поставить на одну ступень с продемонстрировавшими полнейшую несостоятельность коверкающими души диктатурами Востока. Ибо одним из величайших (и чаще всего упускаемых из виду) парадоксов XX века является то, что в то время, как прошлую войну западные демократические государства вели во имя свободы и «достоинства человеческой личности», повсюду теперь главенствуют совсем иные ценности – безликие, количественные, коллективные. В мире, где имеет значение, только сколько автомобилей было произведено в прошлом году, сколько построено зданий, насколько больше миль дорог заасфальтировано, сколько бюстгальтеров и купальных костюмов продано, холодильников установлено, сигарет выкурено, топлива сожжено, кинокартин просмотрено, мороженого съедено, кока-колы выпито, барбитуратов использовано, совсем не остается места для качественных сомнений. Различие между «крайне необходимым» и «существенным», тщательным образом установленное Сент-Экзюпери в «Цитадели» («Крайне необходимо, что и говорить, чтобы люди ели… Но любовь, и смысл жизни, и восприятие Бога более существенны»), может соответственно быть отклонено как неуместное. Так как любовь, и смысл жизни, и восприятие Бога нельзя свести в таблицу, их легко объявить статистически несуществующими и мир пойдет своим путем без них.
Все это Сент-Экзюпери чувствовал и предвидел. Он порицал нумероманию, которой поддался современный человек, и в не меньшей степени современный француз, и которую Льюис Мамфорд несколько мягче, чем следовало бы, назвал «мифом механизма». Доведись ему прожить дольше, Сент-Экс испытал бы чрезмерный шок, услышав, как генерал Де Голль с мистической стремительностью его «добродетели робота» возвел в ранг национальной идеи «Францию с сотней миллионов французов», как если бы удвоение существующего населения привело к возрастанию уважения к стране. В переполненном мире, население которого, как ожидается, удвоится (с трех с половиной до семи миллиардов) к концу столетия, Франция и здесь, выходит, должна идти впереди всей планеты. Как мог бы сказать Ледрю- Роллен: мы понятия не имеем, куда мы направляемся, но мы должны остаться в авангарде.
Другие французы (и среди них Жорж Помпиду) видят будущее Франции в том, чтобы ей стать латинской Швецией. Возможно, так оно и есть. Но, учитывая ее сегодняшние темпы развития, она скорее пойдет по пути перенаселенной Голландии, с предсказуемой потерей того, что больше всего ценил Сент-
