строим планы, но часто все мысли Антуана сводятся к его полетам.
Он рассказывает мне о возвышенных или ужасающих моментах, проведенных им между небесами и землей, в то время как я размышляю о том, как обставить наш будущий дом, и прерываю его рассказ, чтобы поинтересоваться у него, нравится ли ему обивка с гвоздиками.
– Канапе перед камином, это всегда так здорово, не правда ли? Особенно зимой, и даже больше осенью, когда шипят сырые дрова.
– Да, да… Но пойдем же.
– Куда ты хочешь пойти?
– Прогуляться. Ты увидишь.
И мы ускользаем. За несколько су мы садимся на крошечный поезд. Я осторожно усаживаюсь, чтобы не смять юбку, снимаю свои белые хлопчатобумажные перчатки, и в то время, как он смотрит на птиц, облака и небесные потоки, я рассматриваю на шале аккуратно подвешенные занавески, небольшие садики и растения на набережной. Затем, не спуская друг с друга глаз, мы делимся нашими наблюдениями и достигаем блаженства. Погода серая, воды озера унылы, с черными отражениями, этот час полон мрачных предчувствий, и в тени деревьев холодно.
– Давай купим немного шоколада, чтобы согреться, покурим и зайдем посидеть внутри станции. Смотри, какие там симпатичные афиши, – предлагает он мне.
Люди, прощающиеся на перроне, целуются, не стесняясь. Свист локомотива – сигнал для возбужденных объятий, и в момент прощания возлюбленные судорожно цепляются друг за друга и не отпускают объятий. Мы знаем, что лукавим, и тоже обнимаемся.
Антуан уже начинает терять волосы. Это волнует его, да и меня тоже. Кажется, есть какие-то эликсиры для волос, которые творят чудеса и которые можно отыскать в превосходных аптеках Женевы. Приближается сентябрь. Увы, он уже наступил. До свидания, Бернес Юрский, до свидания, месье пастор. Мы возвращаемся в Париж поездом.
– Давайте сделаем крюк, – говорит Антуан.
– Крюк? Какое безумие! Почему крюк? – волнуется мадемуазель Петерманн, сопровождавшая нас и опекавшая меня.
Я отвечаю:
– Уф, уф… Лосьон для волос… Важно… Лысина… Бедствие…
И с этими словами мы отбываем в Женеву, где останавливаемся на ленч на берегу озера.
– Слушай, это военный оркестр? – спрашивает Антуан, вскакивая на ноги и потянув меня через улицу.
Военная музыка! Подобно всей молодежи, рожденной перед 1914 годом, мы – патриоты. Наши гувернантки имели обыкновение петь: «Sentinelles ne tirez pas, c'est un oiseau qui vient de France» («Часовые, не стреляйте, эта птица летит из Франции»). Мы знаем слова «Sambre et Meuse» и «Marche Lorraine». При звуках военных маршей слезы наворачиваются на наши глаза. Мы дрожим при мысли о французском флаге, границах Рейна и укутанной в креп статуе города Страсбурга на площади Согласия в Париже, этом жалобном напоминании о востоке. Музыка приближается, поглощает меня, переполняет все мое существо, и я кричу сквозь рыдания: «Да здравствует Франция!» – и тут только различаю флаг Швейцарии. О, позор мне, изменщице… То был Женевский полк, возвращавшийся с полевых маневров.
Блаженная, но короткая идиллия… Вместе с осенью ей пришел конец на меланхолической ноте, подобно звукам затихающего рожка охотника. В Париже ничего не изменилось, и вежливо-неодобрительная атмосфера по-прежнему встречала Антуана в Верьере. Между тем что-то перерождалось в самой Луизе. Будучи почти на два года моложе Антуана, она оставалась эмоционально еще не готова для замужества. Она все так же была прикована цепью к Верьеру, слишком предана духу семейства Вильморин, чтобы суметь взглянуть прямо в лицо разлуке с близкими. Когда-то, очень давно, мать необдуманно отдала любимую куклу Луизы дочери своей подруги, не понимая степень привязанности к этой игрушке своего ребенка. Эта потеря оставила в душе Лулу чувство безутешной, тяжелой утраты – сопоставимой с болью, которую испытывал Кейн из фильма Орсона Уэллса «Гражданин Кейн». Но теперь речь шла не о кукле – под угрозой потери был весь мир Верьера. И рю де ла Шез, где беседы настолько остроумны и обеды настолько живые, что официанты, как правило, поспешно убегали с подносами на кухню, боясь лопнуть со смеху в присутствии гостей. Ей предстояло покинуть мир этого дома с мужем, который не совсем вписывался в этот мир, не был членом ее клана и едва-едва мог содержать себя, не говоря уж о жене.
Разрыв напоминал бегство. Однажды, когда Антуан зашел на рю де ла Шез, Луизы там уже не оказалось. Она уехала, не сказав ему ни слова. Только позже он узнал, что девушка убежала от него в Биарриц. Жестокий удар… Антуану потребовались недели, чтобы оправиться, и, как мы увидим, потрясение оставило кровавые следы в его произведениях. Позже они помирились и снова стали друзьями. Бедняга даже написал ей множество писем, наполненных философскими размышлениями, проницательными и яркими, – о ней столько же, сколько о себе. «Ты столь нуждаешься в мире, где ни один жест не оставляет следа, ты испытываешь почти животный страх, когда оставляешь свой след на песке», – писал он ей. После чего добавлял, причем смена его метафор могла порадовать самого Ганса Христиана Андерсена: «Ты сотворена для жизни в океанских глубинах, где все неподвижно». В мире, столь отличном от его собственного, где все находилось в состоянии постоянного движения.
В том октябре его сестра Габриэлла вышла замуж в Сен-Морис-де-Реманс за молодого человека из Истрель по имени Пьер д'Агей. Приезд домой по случаю этого семейного торжества, на котором присутствовал и его друг Шарль Салль, – один из немногих ярких моментов в череде мрачных событий того года. Антуан был восхищен выбором своей сестры, но счастливое завершение помолвки сестры неизбежно усиливало его печаль от менее удачного развития его отношений с Лулу.
Единственным утешением для него стали его друзья – начиная с Ивонны де Лестранж, троюродной сестры его матери. Будучи на двенадцать лет старше его, она заменила ему старшую сестру, и он частенько находил убежище в ее прелестной квартире в квартале Малакуа, рядом с Французским институтом и роскошной библиотекой Мазарини. Еще его старинный приятель по Марокко, в квартире которого вблизи от Бют-де-Шамон он устраивал себе недолгий привал, и его друзья по Боссюэ, Анри де Сегонь и Бертран де Соссин. Прозвище последнего Би в квадрате, похоже, в тот период подходило ему, как никогда раньше: теперь он носил расклешенные брюки морского кадета, так как, в отличие от Сент-Экса и Сегоня, упорно потрудившись, добился, чтобы его приняли в Морскую академию в Бресте. Его появление в Париже сейчас ограничивалось периодическими увольнительными, предоставляемыми кадетам. Но в доме номер 16 на рю Сент-Гийом Антуана всегда ждал теплый прием, пусть даже только сестер Соссин. Чтобы доставить ему удовольствие, Рене доставала свою скрипку и играла его любимого Баха. Или они выходили за ворота и направлялись по улице направо, до пересечения с бульваром Сен-Жермен, где могли присесть и побаловать себя ромовой бабой в фешенебельной кондитерской «Дам Бланш» или опустошить кружку, а то и две, пива в небольшом баре-ресторанчике «Липп».
«Я вспоминаю одну его привычку, – писала Рене де Соссин об Антуане спустя годы, – возможно, самую знакомую мне: зажав сигарету между указательным и третьим пальцем, он держит коробок спичек той же левой рукой. Чиркает спички правой рукой, наконец, одна из них вспыхивает и освещает его снизу, затем мерцает и гаснет. Его атлетическая фигура и лицо, как у «Жиля» Ватто, возникали из темноты, затем снова в нее погружались. Времени хватало, чтобы начать фразу или сонет, отстоять свою позицию страстным, хотя и приглушенным голосом, но его оказывалось слишком мало, чтобы принять решение и прийти к выводу. К тому же он никогда не настаивал, поскольку у нас не складывалось одинакового мнения. И Антуан снова выступал на сцену. Пепельница вскоре до краев заполнялась спичками, образующими крошечную жаровню под его нетронутой сигаретой».
В своем отношении к Сент-Экзюпери семья разделилась.
– Какой замечательный мальчик! – считал отец.
Но мама Рене и обе ее старшие сестры (третья давно была замужем и не жила с ними) поражались нередкой для него молчаливости. Это был крепостной вал, который он возводил, как и многие юноши, пытаясь защитить свое внутреннее «я» от этого непостижимого мира. Но вал легко преодолевали те, кто действительно хотел узнать его лучше, да временами разводной мост опускался, и чувства потоком устремлялись наружу из-за вала, совсем как вода в половодье.
