«Товарищ Светлана!
Пишет цензура.
Твою просьбу о туши я выполнила (хотя действительно, как ты верно заметила, в высшей степени не по правилам). А вдруг в следующий раз ты надумаешь переслать ей в конверте пудру, губную помаду и карандаши для бровей, если брови у нее светлые)?
Мне сорок восемь лет. У меня на фронте погибли муж и два сына, хотя ты не знала этого и знать не могла. И вот я слаба, как все матери.
В тебе я вижу хорошего друга.
Твой друг на передовой, в условиях особо тяжелых. Она заработала право на наше сочувствие и активность.
Если я, к примеру, скажу тебе, что красота — явление больше духовное, чем физическое, ты ответишь мне, что я человек отсталый и что я ничего абсолютно не понимаю...
Так пусть она воюет с ресницами черными, а не белыми. И пусть хорошо воюет.
Прими мой сердечный привет.
Пусть сила моих пожеланий вас убережет от смертей и горя.
Цензура (она же ваш общий друг).
Сколько времени длилась операция заплетения моих кос? Сникшая, я не слыхала времени.
А сколько их было, кос-то?
В Одессе на этот вопрос ответили бы вот так: сколько? А чтоб тебе перепало столько счастливых дней!
Каждая коса была аккуратно завязана тонкой ленточкой марли.
В тишине стало слышно, как тихо переворачиваются и вздыхают раненые.
— Воды, сестричка.
— Сейчас. Потерпишь.
Руки снайпера Веры Коротиной быстры и ловки: раз косичка, два... десять...
— Все. Красота. Кто из вас, ребята, просил попить? Ну-ка, дура! Вот зеркало, погляди, какая ты аккуратная.
Поглядела и ахнула. Голова окружена черным торчащим во все стороны нимбом тонких тугих косиц. Все это заканчивается белыми бантиками из марли.
— Девочки! Помилосердствуйте.
Они сжалились. Волосы подкололи шпильками.
Я была умыта, расчесана, волосы заплетены.
— Ну, теперь голова у тебя как у человека!
— Ничего себе голова, — неуверенно подтвердила Саша. — Когда дойдешь до Большой земли, сумеешь как следует причесаться.
— Давай-ка попарим ей руки, — войдя в азарт, предложила Вера.
— Отчего же! Можно попарить. Это полезно. Сейчас и я чашку водички погорячей.
— Карау-ул! Не могу терпеть!
— Тихо. Не забывай: здесь раненые. Раненые и то не орут, они ведут себя аккуратно. Держи-ка в кипятке руки, и чтобы без стонов и разговоров.
— Бо-ольно!
— Авось не лопнешь.
И я не лопнула. Как видите, дошла до Большой земли.
Тридцать лет прошло... Сижу у письменного стола. Мучаюсь оттого, что не так получается, как я бы того хотела... Однако сижу, не лопнула.
Теперь я это всегда себе повторяю в тяжелых случаях.
Я часто думаю о Рыбачьем, слышу ветры и завывания вьюги... В озере у подножья Тунтурей блещут серебряные спинки форелей. Слюдяное оконце в землянке выбито, по землянке гуляет ветер и вьюга.
Ну а зимой?
Зимой надо всем так робко и осторожно встает как бы размытое северное сиянье, и каждый лучик его похож на торчащую коску. С ленточкой. Белой ленточкой из стерильной марли.
11
Однажды не успели мы перешагнуть порога землянки, как противник начал особо сильно стрелять.
— Придется идти зигзагами, — сказал наш маленький капитан. — Зигзагами! Ясно?.. Чтоб лишить снайперов прицельности.
И мы побежали зигзагами. Впереди старшина-радист, конвоир и пленный. Капитан и я отставали. Из-за меня.
Мне показалось, что я сейчас упаду на равнину и, обессиленная, буду громко кричать и плакать. Я сильно хромала. На один широкий шаг капитана приходилось два моих нетвердых шажка. Свалилась ушанка. Я нагнулась, чтоб подобрать ее.
— Скорей! — сказал мне маленький капитан. — Не до шуток. Скорей, скорей...
И побежал вперед не оглядываясь. Вокруг со свистом рвалась земля.
— Скорей! — говорил капитан. — Скорей!
Но у меня отморожены ноги!
Откуда-то издалека — туман. Туман какого-то странного рыжего цвета, как клубы дыма. Ах, да! Это обещанная нам дымовая завеса: нас пытаются оберечь.
Разглядев дымовую завесу, враг наверху, на сопках, учуял, что на равнине происходят какие-то боевые действия. Завеса дыма, вместо того чтобы нас прикрыть, привлекла внимание противника. За плечами нашими поднялся огненный шквал.
Я шла, я влачилась за капитаном по белой равнине. С обеих сторон нашей снежной дороги стелился пар. Я сняла рюкзак и бросила его в снег. Тяжесть рюкзака казалась мне непомерной.
Наш путь шел в гору. Небо над нами как бы рдело, змеилось светлыми огоньками.
Жить! Жить! Жить!.. Я бежала вперед, я покорно следовала за капитаном, не понимая, откуда берутся у меня силы.
Кое-где от мин и фугасок снег распустило и будто съело.
Над нами золотисто-светлое небо. Мы затеряны в белой пустыне, мы идем вверх, все вверх, вверх.
Дорога становится круче, круче... Нет больше сил бежать. Я останавливаюсь и перевожу дух.
И вдруг капитан поворачивает ко мне небритое молодое лицо. Его ноздри раздулись, очки блестят, создавая впечатление огромных и страшных глаз.
— Милая! Поднажмите... Я... я жить хочу, но не брошу вас. Не положено. Военная дисциплина.
До сих пор, хотя прошло столько лет, я помню искренность его очкастого взгляда, душевность голоса.
Дым вокруг нас немного рассеялся. Мы увидели часть нашей группы, ушедшую далеко вперед. Позади — траншеи, по левую сторону — озерцо. Как весело поблескивает озерцо!
И вдруг что-то с силой меня ударило. Я продолжала бежать. Пробежала, помнится, еще три-четыре шага. И взмокла. От бега прилипла к телу рубаха. Для того чтоб бежать скорее, я изо всех сил размахивала руками. Но левая рука моя двигалась как-то уж очень медленно.
И снова толчок. Что-то задело о голенище моего сапога — видно, камень.
