Приходилось готовить, мирить детей (младшие девочки, Ксана и Вероника, дрались часто и с необыкновенной энергией). Им было — одной восемь, другой девять лет. Они лупили друг друга коварно, тем способом, который свойствен только слабому полу, — мальчики, согласитесь, не царапают друг другу лица ногтями, не щиплются и не визжат так пронзительно, чтобы всю семью могли проклясть соседи с нижних этажей.
Кешка лупил их обеих совсем иначе: усердно. Честно.
Одним словом, всего лишь две недели живут в новом доме Зиновьевы, а их знает вся лестница.
— Невозможная обстановка, невозможная обстановка!.. «Ты этого хотел, Жорж Дандэн, ты этого хотел, Жорж Дандэн!» — страдальчески говорила Кира. — У меня экзамены!.. Мама, скажи им, ма-а-а-ма...
— Какому еще Даниле и что я, детка, должна сказать? — вопрошала Мария Ивановна.
На водворенном в кухне большом столе она кормила своих и чужих ребят. Дети занимались в разные смены. По этой причине день супруги Зиновьева смахивал на уплотненный рабочий день подавальщицы из столовой.
Ребята ели и громко переговаривались. Поспорив, ударяли друг друга — для краткости — ложкой по лбу. (Изобретение Вероники.)
Недавно еще пустынны были эти квартиры... По лестницам дома спускались только женщины-штукатуры со строительными носилками, переругиваясь, каждая бригада только со своим (и редко с чужим) прорабом. В то давнее время лестница подхватывала только сиплые голоса строителей... Недавно (совсем недавно) водопроводчик Семен забыл в квартире тридцать четвертой несколько стульчаков. Хозяин квартиры — фрезеровщик Ксаверьев, умеющий уважать чужой труд, — лелеял забытые стульчаки. Он думал: «Строительство! А стульчак, как ни говорите, вещь первой необходимости!»
В то время окна и стены нового дома еще спрашивали себя: кто будет нашим хозяином? Стены знали, что люди вдохнут в них жизнь, что с приходом людей забьются сердца и у них, у кирпичных стен.
И вот забились сердца у стен.
Большой грузовик вывез из дома утильсырье.
Во двор явилась весна. Следом за ней невесть откуда явился давно уже было пропавший лудильщик. Он громко запел:
— Лу-удить-пая-ать, кастрюли; паяйте нужные ве-ещи-и!
А женщинам, которые мыли окна, показалось, что мужской тоскливый голос поет:
«Лю-юбить — стра-адать, поцелуи — объятья — нежные речи!»
— Маладой чел-авек!.. То есть дяденька... Пожалуйте на второй этаж.
«Лю-юби-ить — страдать, поцелуи-объятия — нежные речи!»
— На шестой!
— На восьмой!
— На третий!
...Зазвенели под старым дубом острые в весеннем воздухе голоса детей, вздохнуло широким дыханием дерево (его сберегли потому, что: «Граждане, граждане, давайте-ка сбережем, давайте-ка сбережем зеленого друга!»).
Ветки друга тянулись к солнцу. Солнце — к почкам и дереву.
Это были почки и ветки очень старого и почтенного дуба. Право же, Сева Костырик ни за что ни про что нарек его сгоряча женским именем: «Липа».
ПОМЕР ЯМЩИК
Звонок. Дверь распахнула младшая — Вероника (Зиновьевы звали ее Вероничкой).
Вошла Кира с двумя ребятами, соучениками. Один из них нес за нею ее видавший виды портфель.
Сидя на корточках в углу коридора, Сева промывал керосином малярные кисти.
Она вошла. Он сказал:
— Здравствуй.
Его лицу и шее сделалось жарко. Он почувствовал это. И ужаснулся.
Она не ответила.
— Ма-ама, есть хочу. Щец! Картошки! Быка! Цыпленка! Жареного оленя! А чаю можно?
— Почему же нельзя. Ясно, можно. Ребята тоже, должно быть, проголодались.
Пробежав мимо Севы, Кира чуть не задела его лицо юбкой форменного платья.
— Здравствуй, Кира! («Что с нею!.. Оглохла, что ли?»)
Она громко смеялась, обнимала и целовала мать. (Двери в кухню были распахнуты.)
Сева домыл малярные кисти, обернул их в бумагу и возвратился в спальню к Ивану Ивановичу.
Зиновьев пел. Он заканчивал окраску четвертой, последней стены.
— Ну что ж... Я, пожалуй, займусь подоконником, — сказал Сева.
— Ну ладно. Чего уж там!.. Во всяком случае, на кухне и у детей перекрывать по третьему разу не станем, и так сойдет. Просвежу на другую весну.
Сева, насвистывая, принялся подправлять голубоватой (венгерской) краской — белила «мат» — узкий сверкающий подоконник.
— Иван Иванович, вы правы! Он действительно не замерзал постепенно, а «помирал». Он взял и умер. Мгновенно.
— Что случилось? У тебя нездоровые настроения, Всеволод. Ударился в меланхолию?..
— Нет. Вы просто меня убедили... Давайте-ка на два голоса!
Они пели очень прекрасно. Под их дружное пение была закончена внутренняя отделка квартиры — столь блистательная, что свободно могла при каких-нибудь международных (или не международных) соревнованиях получить приз. А впрочем, такие соревнования не вошли в жизнь. До них еще не додумались. Они, как говорится, «не привились».
О ЛЮБВИ И СТЕНДАЛЕ
Каждый знает, что Стендаль написал знаменитую книгу. Она называется «О любви». В этой книге, знакомой не первому поколению студентов и десятиклассников, умным Стендалем высказано: «надежда + сомнение = и родилась любовь».
Гений Стендаля был гением мыслителя и художника. (А не палатой мер и весов.) Хотя сам Стендаль мнил себя к тому же и математиком. Однако Стендаль не сообщает в своей знаменитой книге, сколько надежд и какое именно количество разнообразных сомнений следует применять к различным индивидуальностям.
Психологический закон, открытый великим французом, не вобрал в себя, как он, бедняга, этого ни желал, закона арифметического.
