И вот наконец вдалеке показались огромные огненные глаза. Они приближались: это стеклянные кубы аэровокзала. Все ярче свет.
Автобус затормозил.
— Прибыли и, как видите, не опоздали, — ворчливо сказал шофер.
Валера пришел в гостиницу через полчаса после отъезда автобуса.
Дежурная разъяснила, зевая, что все только что отбыли.
— А вы кто будете?.. Администратор?..
Валера странно засуетился. Хмель из него вылетел мгновенно, как будто бы Валера никогда и в глаза не видывал водки.
«Что делать? Как быть? Как поспеть на аэровокзал?»
И вот, словно сжалившись над Валерой, проехала по улице неказистая маленькая машина.
Валера заорал и, размахивая руками, бросился к ней.
— Товарищи, — взмолился Валера, — я заплачу... Хорошо заплачу... Я... понимаешь ли... Опаздываю на самолет! Мне — к матери... Мать заболела. Доставь, будь ласков.
И они помчались во вздрагивающей машине по пустынному городу: вперед, вдогонку за Нелей и ее Пекой.
— Чего ты стонешь? — спросил шофер.
— Ничего не стону! Я догоняю мать своего сыночка!..
— Ах вот оно дело какое! Вот это — да!..
8
Объявили посадку.
Актеры пошли вперед по широкому, плоскому полю аэродрома.
Мама посадила Пеку к себе на закорки и тоже пошла вперед.
Возле той лесенки, что вела в самолет, стояла девушка в синей форме. Конферансье протянул билеты, и девушка быстренько пересчитала пальцами всех пассажиров.
— Женщину с ребенком вперед! — сказала она.
И мама с Пекой начали медленно подниматься по чуть вздрагивающей лестнице.
Они шли все вверх, все вверх, они шли до самой луны, недвижно стоявшей в небе. А потом уселись на мягкие кресла внутри луны.
Луна осторожненько загудела. Рванулось куда-то поле аэродрома, побежало назад, назад... И вдруг они оказались в воздухе. Пека, как всегда, сидел у окна и ясно видел небо в луне. Под луной лежала гряда облаков. Они вырвались из облаков. Небо сделалось гладко-черное: теперь луна светила только сбоку — слева от самолета.
Кое-кто из актеров спал, кое-кто шелестел журналом, проглядывая его. Рядом с Пекой сидела мама. И плакала. Из ее глаз по щекам катились большие слезы.
— Нелька, брось!.. Он тебя не стоит. И никогда не стоил, — лицемерно сказал тромбонист.
Мама вздохнула и не ответила.
...Они были в огромном небесном мире, под ними — земля. Просто ее не видно было, потому что на свете стояла ночь.
Под луной лежала земля и на этой большущей, круглой земле — очень маленький город Тольятти, с его огромным заводом и его станками «Эмануэль».
Все отступило назад, назад...
А в Тольятти дома? — повернутые окошками к Волге. А в Тольятти — лес с игольчатыми вершинами, но впереди их с мамой родина. Ленинград.
Самолет качало. Хотелось спать, забыть про то, что вечером из гостиницы на концерт уходила мама.
Все, все осталось там — позади: первый волжский ледок и горевший в лесу костер.
Над ними — небо, впереди — небо, позади — небо.
Мама сказала, что небо, звезды, луна — все вместе зовется: Вселенная.
Во Вселенной летели они над спящей землей. Самолет потихоньку гудел и вздрагивал. Он пел свою тихую песенку самолета.
В кабине был главный летчик, он вел самолет сквозь небо — вперед, все вперед, вперед.
Сквозь любовь и слезы летели они. Внизу оставалась земля с соринками мелких дрязг, бессердечия, клеветы.
Два мира — мама и мальчик — в огромном мире неба и точечных звезд. Вперед, все вперед, вперед.
Если был бы день на дворе, стало бы видно, что, когда самолет опустится, земля предстанет перед глядящим в окошко мальчиком не в мелких, а в самых крупных своих чертах — в квадратах высаженных людьми садов и парков; вся — с ее селами и пригородами огромно-большого города.
Но вот уж блещут внизу огни. Мама медленно достает платок, вытирает слезы. Она старается перестать плакать.
— Освежите меня яблоками! — тихо бормочет мама.
— У нас нет яблоков, мама! — услышав это, громко зарыдал Пека. — Нету, мама! Ни одного!
— Тише! Чего ты кричишь?
— Ребенок хочет яблочка. На, возьми. Пожалуйста. Гражданочка, оно мытое, не опасайтесь... Я его хорошо помыла.
— Мамочка, до... дорогая, освежись яблочком.
— Пристал как репей! Отстань! — И мама почему-то не берет яблока. Она, видно, сильно задумалась о своем.
О чем думает мама?
О том, что она не только Пекина мама, а Неля; о том, что она — актриса, что это, должно быть, ее золотое, самое что ни на есть ее главное на земле. Может, искусство требует жертв? Кто знает! И еще о «Шербурских зонтиках», что для нее поставит Эмилия Квяка, и о Пеке, который тихо жмется к плечу...
— Мамочка, а когда люди целуются, они чавкают?
— Нет! И как нехорошо подслушивать и подглядывать!
— А его ты... больше меня?
— Тебя больше всего на свете! Больше жизни! Больше себя!
Все ярче, ярче огни внизу... Нет мглы. На земле — свет.
— Самолет только что улетел, — сказали Валере.
— Да нет же. Не может этого быть!
— Если не верите, так проверьте в справочном.
...Валера долго метался по зданию аэровокзала. Долго потом он не мог забыть специфический его запах, скамьи, на которых сидели ждущие люди, цементный пол.
Исшагав весь вокзал, даже тот пункт, где сдавали багаж, он ушел и остановился один во мгле, на проезжей дороге. Что-то странное делалось с ним, это, должно быть, от недосыпания, усталости, гонки, выпитой с вечера водки.
Плечи его затряслись, он всхлипнул, как маленький, и прошептал: «Неля!..»
— Что случилось? Что с ним стряслось? — спросил водитель какого-то грузовика, стоящего на дороге.
— Да вот убивается, — ответил водитель, который доставил Валеру на аэродром. — Видимо, прозевал своего мальчонку: переживает.
Валера отступил в глубину поля, во мглу его:
— Ах, чтоб все вы пропали пропадом! Нос суют в чужие дела... Прямо в душу — калошами. В душу —
