Сталинграде.
Лестницы, лестницы, лестницы, ведущие к кургану на той большой высоте.
Ожила война.
...Статуя матери в наброшенном на волосы платке.
На руках сын. Лицо убитого сына прикрыто знаменем. Юные солдаты у входа и выхода в Пантеон. Вечный огонь в огромной руке, простирающейся из земли.
Содрогались стены, звучащие музыкой. Шуман. Два такта хора. На стенах отблескивали тусклым золотом имена.
Они были детьми. Два такта. Ему было всего восемнадцать лет!.. Всего восемнадцать лет!
Шли военные, опустив головы (бывшие участники Отечественной войны)... Женщины... Содрогались плечи старух. Они беспомощно кланялись низким русским поклоном пылающему огню и поблескивавшим золотым буквам.
«Они были всего лишь простыми смертными».
Они были детьми!
— Что с вами, ма... мадам?
Упала с головы шляпка, волосы растрепались. Среди живых цветов, среди смертей и бессмертий стояла она и склоняла голову перед вечным огнем и керамикой золотых букв.
И пел вместе с нею хор свою скорбную песню: два такта, два такта...
— Сын! — говорили люди. — Сын!..
И никто не знал, что лежит он не здесь.
— Выведите, скорее выведите ее!
Два такта, два такта.
— Мать! Уведите!..
«...Нет, не состарились. Не состарятся... Сыновья! Бессмертие!.. Вла-а-адислав!..»
— Унесите!.. Мать!.. Потеряла сознание...
Мальчики, девочки... Наши внуки! Кто в силах вас осудить?
Не я.
Перед Юлькой в белом своем хитоне стояла ожившая Мнемозина... Да нет же — бабушка! В белой ночной рубахе.
Она плакала. Тихо, беззвучно плакала.
9
Как бы ни был внимателен человек к окружающему его миру, каким бы ни обладал даром чувствовать, запоминать, слышать, все же увидеть мир во всей его свежести дано ему не каждый день. Только в редкие минуты, минуты дареные, он словно в первый раз открывает дерево, виденное множество и множество раз; вбирает его каждой частицей памяти — кору, смоляную каплю, листок... Жгуче выхватит и запомнит.
Но такое случается всего лишь несколько раз на протяжении целой жизни. Забудешь, а мир в тебе до тех пор, пока то ли в радости, то ли в печали не распахнет он снова перед тобой таинственные свои двери и ты опять откроешь великую бессуетность каждой травинки, листка, воды, неба.
Над рекой стелился туман, покрывал противоположный берег неровными клочьями. Зыбкий свет солнца таял, дремал, цепенел.
Юлька знала, как зовется этот туман. У него было название: одиночество. Влажные, чавкающие берега — одиночество. Вода в реке, ее течение, переполненное чуть слышными всплесками, шорохами, — одиночество, одиночество.
Она повалилась на влажную землю, зажмурилась и стала тихо-тихо шептаться с землей.
«Ты вечная, живая, большая», — сказала Юлька земле.
«Вечная? Нет. Со временем я погасну и превращусь в атомы».
«Но ведь это, не значит — смерть!.. Может, я тоже погасну. Может, я тоже превращусь в атом. Атом — значит Вселенная. Я буду рядом с тобой... Ты умная, ты родишь живое. Деревья, траву и людей с живыми сердцами. Ты не родишь машин».
«Верно. Я-то рождаю людей. А они рождают машины... Хорошее и дурное — ты же, девочка, все это знаешь — рождают люди».
«...Мудрая, ледяная, влажная, теплая... Отвечай по правде!»
«Ладно, — сказала земля. — Пойди-ка и поговори с Груней. Она старше тебя, она тебя, Юлька, на смех подымет. Ты успокоишься».
«А разве это возможно, — спросила Юлька шепотом, — поговорить с Груней?»
«Нет. Пожалуй что нет... Нельзя. Есть много разных слов, о которые ты расшибаешь голову, Юлька!.. Нельзя, нельзя».
«А кто придумал слово «нельзя»? — сурово спросила Юлька. — Это и другие, холодные, жесткие? Кто наградил их, мертвые, биением, похожим на биение живых и лживых сердец? Ты?!»
«Нет, конечно, — ответила ей земля. — Это тоже сделали люди».
«Зачем? Какие?»
«Обыкновенные. Но разве можно жить, Юлька, без слова «нельзя»... Давай подумай: расскажешь Груне, она, пожалуй, не удивится. Однако ведь не пришла же она к тебе, не жаловалась тебе, не распахнула перед тобой душу!»
«Вокруг — ни кошки, ни лодки, ни человека, — ответила Юлька. — Так сделай, пожалуйста, чтобы рядом со мною хоть появилась кошка!»
«Да будет тебе, — ответила ей земля. — Будто кошки купаются в реках... Уж будто люди приезжают за город в такую плохую погоду, чтобы купаться и загорать...»
«Дорогие земля, трава, дерево, сделайте так, чтобы хоть кто-нибудь промелькнул вон на той дороге. Я буду смотреть на дорогу, и пусть на ней сейчас же покажется человек!.. Такой же, как я, как Груня...»
Меж темных сосен замаячила точка — отчетливая в светлой пыли... Не точка это, а человек, человек! Ура-а! Человек!.. Он идет и свистит.
Подошел к берегу, недоброжелательно глянул на Юлькины, скрытые под водой ноги, отвернулся и принялся раздеваться. Остался в плавках, кинулся в реку, поднял фейерверк брызг, окатил лицо и волосы Юльки.
— Прошу извинения.
— Валяй. Подумаешь!
Он поплыл по реке кролем в противоположную от нее сторону. Юлькины ноги стали синеть от холода. Зубы защелкали. Она спряталась за деревьями, вытерла ноги, обулась. Пожалуй, надо бы уходить. Пора... да и сидеть здесь, собственно, негде, на этой чавкающей земле, что ли?
Она села в траву неподалеку от мальчиковой одежки и притворилась, что отжимает волосы. И вдруг ее шибануло запахом шоколада... Его спецовка была насквозь пропитана шоколадом.
Быть такого не может! Может... Еще как может! От его спецовки резко пахло цикорием и какао.
А шоколадный малый уже возвращался к берегу, он плыл кролем. Ступил на землю, сдвинул брови и снова сердито глянул в сторону Юльки.
— Пожалуйста... Если хочешь, я могу тебе дать полотенце!
— Да нет! Зачем тебе себя беспокоить?
— Чудак! Какое ж тут беспокойство?
Он взял у нее из рук полотенце, подхватил по дороге свою спецовку.
Вернулся, тщательно отряхнул полотенце и отдал его сидящей на траве Юльке. Она незаметно понюхала полотенце... Так и есть — шоколад!
— ...Скажи, пожалуйста, а ты... настоящий?.. Теплый? — спросила Юлька.
— Не особенно теплый, конечно. Я, признаться, продрог, как собака...
— А можно мне до тебя дотронуться?
— А знаешь, я, между прочим, сразу заметил, детка, что ты с «приветом».
