бумаги.
— Это ловушка, — сказал отец Кэллахен. — Лучше его не трогать.
— Нет, — заговорил Марк; он чувствовал сразу и облегчение, и разочарование, — его здесь нет. Он ушел. Это для нас. Там масса гадостей, наверное.
Бен шагнул вперед и взял конверт. Он дважды перевернул его в руках — Марк видел в луче фонаря, как дрожали эти руки, — потом вскрыл.
Внутри лежал один лист толстой восковой бумаги — из такой же был сделан конверт. Джимми направил луч на страницу, густо исписанную элегантным паукообразным почерком. Читали все одновременно, Марк немного медленнее других.
«
Дорогие мои юные друзья!
Как мило с вашей стороны заглянуть ко мне!
Я всегда любил общество, это одна из величайших радостей моей долгой и часто одинокой жизни. Если бы вы пришли вечером, я бы с величайшим удовольствием приветствовал вас сам. Однако подозревая, что вы изберете для визита дневные часы, я предпочел удалиться.
Я оставил вам маленький знак своего расположения: некто весьма дорогой и близкий одному из вас находится сейчас в том месте, в котором я коротал свои дни, пока не решил, что пора сменить место жительства. Она очень мила, мистер Мерс, очень аппетитна, если я могу себе позволить небольшое bon mot. Я в ней уже не нуждаюсь, поэтому оставил ее вам — как у вас говорится? — заморить червячка. Удовлетворить ваши аппетиты, если хотите. Посмотрим, как вам понравится такого рода аперитив перед главным блюдом, к которому вы стремитесь. Итак?..
Мастер Петри, вы меня лишили самого верного и изобретательного слуги, какой у меня когда-либо был. Вы принудили меня — косвенно — принять участие в его уничтожении: из-за вас мои аппетиты взяли надо мной верх. Вы последуете за ним, не сомневайтесь. Я намерен получить от этого полное удовольствие. Начну, думаю, с ваших родителей. Этой ночью… или завтрашней… или следующей. А потом — вы. Но вы войдете в мою церковь как певчий castratum.
А вы, отец Кэллахен, — вас убедили явиться? Думаю, что да. Я наблюдал за вами с некоторого расстояния все время своего пребывания в Джерусалемз Лоте… Так хороший шахматист изучает игры своего противника, верно? Католическая церковь, однако, не старейший из моих противников. Я уже был стар в эпоху ее молодости, когда христиане прятались в катакомбах Рима и рисовали у себя на груди рыб, чтобы отличаться от окружающих. Я уже был силен, когда этот жеманный сброд хлебоедов и винопивцев, обожающий самоунижение, был слаб. Мои ритуалы состарились до рождения ваших. И все же я не страдаю излишней самоуверенностью. Я знаю обычаи добра не хуже собственных. Это меня не утомляет.
И я вас наверняка одолею. Как? — спросите вы. Разве Кэллахен не носит символа Света? Разве Кэллахен не дееспособен днем так же, как и ночью? Разве нет чар и зелий — как христианских, так и языческих — о которых мой столь добрый друг Мэттью Берк информировал меня и моих соратников? Да, да, и еще раз да. Но я жил дольше вас. Я полтеник. Я не змий, но отец змиев.
Все же, скажете вы, этого мало. И этого действительно мало. В конце концов, „отец“ Кэллахен, вы одолеете сами себя. Ваша вера в Свет слаба и нетверда. Ваша болтовня о любви — не более чем предрассудки. Лишь когда вы говорите о бутылке — вы на твердой почве.
Мои добрые, добрые друзья — мистер Мерс, мистер Коди, мастер Петри, отец Кэллахен — чувствуйте себя как дома. Винный подвал великолепен — его специально предоставил мне последний владелец дома, человек, чьим обществом я, к сожалению, никогда не имел возможности насладиться лично. Прошу вас не стесняться — если сохраните вкус к вину по окончании ваших трудов. Мы еще встретимся, и я принесу тогда свои поздравления каждому из вас персонально.
До тех пор — адью.
Дрожа, Бен уронил письмо на стол и взглянул на остальных. Марк стоял, сжав кулаки, рот его одеревенел в гримасе человека, случайно откусившего гнилье; мальчишеское лицо Джимми осунулось и побледнело; глаза отца Дональда Кэллахена блестели, углы рта опустились.
И каждый из троих в конце концов поднял глаза на Бена.
— Пошли, — сказал Бен.
Когда Нолли Гарднер подъехал к зданию муниципалитета и, затягивая на ходу ремень, выскочил из полицейской машины, Перкинс Джиллеспи стоял на переднем крыльце и смотрел в мощный цейсовский бинокль.
— Что стряслось, Перк? — спросил Нолли, поднимаясь по ступенькам.
Перкинс без слов протянул ему бинокль и показал желтым от табака пальцем на Марстен Хауз.
Нолли взглянул туда. Он увидел старый «паккард», а впереди него — новенький «бьюик». Бинокль все же достаточно увеличивал, чтобы позволить прочитать номер. Нолли опустил бинокль:
— Это ведь машина доктора Коди, да?
— По-моему, да, — Перкинс пристроил «Пэлл-Мэлл» между губ и чиркнул кухонной спичкой о соседнюю стену.
— Я никогда там ни одной машины не видел, кроме этого «паккарда».
— Да, я тоже, — задумчиво отозвался Перкинс.
— Думаешь, надо смотаться туда взглянуть? — Нолли явно не хватало его обычного энтузиазма (пять лет он представлял закон, и свое положение все еще принимал всерьез).
— Нет, — ответил Перкинс, — я думаю, мы оставим все это в покое.
Он вытащил из кармана часы и щелкнул крышкой. Часы показывали только 3:41. Перкинс проверил их по башенным часам и вернул на место.
— Что там выяснилось насчет Флойда Тиббитса и малыша Макдугласа? — поинтересовался Нолли.
— Понятия не имею.
— Ох, — Нолли даже растерялся на минуту. Перкинс славился своей ленью, но теперь он превзошел самого себя. Нолли еще взглянул в бинокль: никаких перемен. — Сегодня в городе тихо, — с деланным равнодушием бросил он.
— Да… — Перкинс смотрел выцветшими голубыми глазами сквозь Джойнтер-авеню и парк.
И улица, и парк были пустынны. Они оставались пустынными почти весь день. Парку поразительно не хватало матерей с детишками на прогулке и прохожих, слоняющихся у Военного Мемориала.
— Странные дела творятся, — продолжал разведку Нолли.
— Да, — вот и все, что он получил в ответ.
Теряя всякую надежду, Нолли обратился к теме, на которую Перкинс никогда не отказывался разговаривать, — к погоде.
— Тучи собираются, — сообщил он. — Ночью дождь будет.
Перкинс исследовал небо. Над головой висели несколько облачков, а на юго-западе громоздилась облачная стена.
— Да, — сказал Перкинс и отбросил окурок.
— Перк, ты хорошо себя чувствуешь?
Перкинс Джиллеспи подумал над вопросом и ответил:
— Нет.
— Ну, так в чем, черт побери, дело?
— По-моему, — сообщил Джиллеспи, — я до смерти боюсь.
— Что? — ошалел Нолли. — Чего?
— Не знаю, — сказал Перкинс и забрал свой бинокль обратно. Потом принялся снова изучать Марстен Хауз, а Нолли, потеряв дар речи, стоял рядом.
