принялась раздевать его. Он действительно стал похож на человека, пораженного смертельным недугом: лицо его сделалось мертвенно бледным, а дыхание затрудненным. Он лежал, закрыв глаза и скрестив на груди руки.
Сачико стянула с него сапоги, расстегнула пуговицы на рубахе, приподняла слегка его плечи и стащила рубаху: вытянула сначала левый рукав, а потом правый. Закатала нижнюю сорочку и сняла ее через голову. Затем она расстегнула пуговицы на брюках — форменных галифе офицера-кавалериста царской армии, в которые Дмитрий Афанасьевич в тот день обрядился, и с большой ловкостью приспустила их вместе с кальсонами до колен. Вплоть до этого момента Дмитрий Афанасьевич принимал ее заботы как нечто само собой разумеющееся, никоим образом не реагируя на них, не мешая и не помогая ей. Но тут он слегка шевельнулся и приподнял зад, позволяя стащить с себя галифе. Сачико склонилась до самой земли и споро высвободила его ноги из штанин. Так мать привычно меняет штанишки обмочившемуся младенцу. Покончив с раздеванием, Сачико встала на колени и прижалась лицом к низу его живота. Изящным движением она откинула назад волосы, но встретиться с ней взглядом мне не удалось — голова ее была повернута ко мне затылком.
Я зажмурился и не открывал глаз до тех пор, пока моего слуха не достигло частое и захлебывающееся дыхание. Эти судорожные, прерывистые вдохи, напоминающие своим ритмом бурную фугу, лишенную, однако, малейшей мелодичности, были столь необычны для невозмутимого кавалериста, что я невольно разжал веки. Сквозь пелену слез я увидел Сачико, восседавшую верхом на Дмитрии Афанасьевиче. Она подымалась и опускалась в какой-то стремительной скачке, будто мальчик, погоняющий деревянную лошадку. Руки ее, как у слепой, блуждали по его лицу, ощупывая лоб, брови, глаза, нос, губы, щеки, подбородок, шею, как будто она с помощью осязания пыталась узреть дорогой образ. Его лицо по-прежнему было бледно, глаза оставались закрыты, а вся фигура выражала полнейшее изнеможение. Только губы были крепко сжаты и даже втянуты, так что обычно благообразные усы топорщились теперь, как колючки ежа. Брови тоже снялись со своих привычных мест и сдвинулись так, что составили одну сплошную линию. Руки уже не покоились без дела, а вытянулись вперед и придерживали ладонями, точно чашечками бюстгальтера, юные груди Сачико. Лицо ее было все еще скрыто от меня: тяжелые густые волосы, точно два непроницаемых занавеса, ниспадали на щеки и заслоняли ее черты. И хотя эти завесы слегка колыхались в такт скачки, абсолютно ничто не просвечивало сквозь них.
Я разразился рыданиями — неудержимыми и надрывными. Так рыдает тот, кто познал великое несчастье, не подлежащее исправлению в этом мире.
Не знаю, что чувствовал Терах в тот час, когда его сын Авраам разбил его идолов.
Одна знакомая рассказывала мне, вернувшись в середине пятидесятых годов из поездки в Россию, что из окна скорого поезда — дело было где-то на Кавказе — она вдруг увидела ущелье, забитое обломками памятников Сталину. У некоторых фигур недоставало головы, у других — рук или ног. Расставленные прежде по всем городам и весям необъятного государства, они вдруг были смещены со своих пьедесталов и выброшены на помойку истории — вскоре после того, как светоч всего человечества и отец всех народов помер, подобно простому смерду. Я знал, что эта женщина всю свою жизнь боготворила Сталина. Несмотря на это, а может быть, как раз в силу этого, она воздержалась от выражения каких бы то ни было эмоций и ограничилась лишь констатацией факта. Евангелия тоже ничего не рассказывают о чувствах присутствовавших при распятии Иисуса. В общей ткани повествования, главной темой которого является Благая весть, среди прочего сообщается и о казни, и читатель, принимающий или отвергающий достоверность этого события, может сам делать какие угодно выводы и предположения.
Однако даже если бы мне были открыты души всех тех, кому до меня суждено было пережить крушение своей веры или унижение своих богов, я все равно не смог бы воспользоваться их опытом. Ведь в их случае речь шла о боге-мужчине либо о боге — существе бесполом, а моя богиня была женщиной, и ее падение, ее низость и безнравственность могли сравниться только с ее же мукой и страданием. Моя богиня осквернила себя, потому что изведала любовь и была предана до забвения души и попрания тела. И хотя любила она не меня и была предана не мне, я узнал от нее, что такое любовь и страсть.
Я был тогда ребенком, а сегодня уже старик, но всякий раз, когда я вспоминаю эту месть, эту
Что еще добавить?
Вскоре меня, рыдавшего, освободили от пут, и оба действующих лица, оба героя и исполнителя мистерии, покинули комнату. Дня через три они и вовсе исчезли из нашего дома.
Что касается наших домашних обстоятельств, то тут все завершилось классическим хеппи-эндом. Мой дядя, мамин брат, преуспевающий бизнесмен одной из прибалтийских стран, узнав о болезни отца и предстоящей операции, выслал нам весьма солидную сумму денег. Так что отпала дальнейшая необходимость в жильцах, и я вернулся на свое прежнее место, в свою комнатушку. Родители снова заняли свою спальню, так и не узнав, что там произошло однажды утром. Я, разумеется, никогда но обмолвился об этом ни единым словом. Сачико я не видел больше ни разу в жизни, а физиономия Дмитрия Афанасьевича спустя некоторое время промелькнула в газете: его фотография сопровождала заметку о сутенере, заманившем в свои сети японскую девушку из порядочной семьи.
Мои денежные дела устроились превосходно, гораздо лучше, чем можно было представить. Я оказался в состоянии приобрести все, о чем мечтал, и еще сделать порядочные сбережения, поскольку к моим собственным заработкам прибавились чеки, полученные мною в качестве подарков к бар-мицве. Учебник английского языка вообще не пришлось покупать, а маджонг не я преподнес сестре, а, наоборот, она преподнесла эту игру мне, так как по каким-то недоступным моему пониманию причинам ее склонности вдруг изменились. Что касается альманаха «Эпоха», то старый просветитель притащил его в синагогу в день моего восхождения к Торе и передал в мое полное и безраздельное владение совершенно безвозмездно. На одном из томов он сделал дарственную надпись — на иврите и с огласовками. Поскольку в те времена еще пользовались перьевыми ручками, которые приходилось макать в чернила, а не шариковыми, как теперь, то каждая буква этой надписи отражала манеру письма и характер дарителя. Все три тома сохранились у меня, поэтому я могу привести надпись от слова до слова: «Преподносится в дар любезному отроку и старцу Ицхаку, сыну Иехезкеля, в день достижения им возраста бар-мицвы. От всего сердца Ицхак, сын рабби Шмарьяху-Яакова. Харбин, Маньчжурия».
До сих пор я тщетно пытался раскусить смысл слова «старцу», которое в обращении к тринадцатилетнему мальчику, впервые возложившему тфилин, звучит несколько странно. Единственное объяснение я видел в том, что на старости лет дед моего одноклассника уже начал слегка забывать и путать слова того языка, который был ему чрезвычайно дорог, но так никогда и не сделался для него живым и повседневным. Теперь, по прошествии сорока семи лет, я уже так не думаю. Я готов увидеть в этом слове не случайную оговорку, а некое провиденье и даже скрытое пророчество. Он словно предчувствовал, что я сам буду стар в те дни, когда решусь и обрету наконец душевные силы изложить эту историю на бумаге — изложить на том самом языке, который он так любил и оберегал.
Иеудит Хендель
Яблоки в меду
Тем летом я иногда ездила туда, и на этой неделе отправилась снова. Был знойный душный день конца лета. Временами налетали порывы горячего ветра — вдруг обдавали жаром и так же быстро опадали. Пыль стояла в воздухе. Я вошла в ворота. Вокруг было пусто. Ни души. Мне вздумалось немного побродить по дорожкам, и тут на другой стороне, за навесом, я увидела садовника, который стоял и разговаривал с молодой женщиной, понуро сгорбившейся на камне. Она слегка покачивала в такт своим словам головой, обрамленной пышным ореолом ярко-рыжих крутых кудряшек, которые в свете этого насыщенного пыльным суховеем дня сверкали, как маленькие огненные мячики.
