обладавшими прозаичной и практичной натурой, и они не имели, подобно грекам, природной склонности к сочинению поэзии для собственного удовольствия.
Мы уже упоминали книгу блестящего исследователя Г. Палдамуса «Римская сексуальная жизнь». В ней автор весьма справедливо указывает: «Каждый народ должен платить за презрение к гуманности и естественным чувствам; и римляне заплатили дороже, чем другие нации. Подчинив всю свою мораль, все свои чувства, все свои привычки установлению всемирного господства, после того, как древний моральный кодекс стал принудительным и юридически оформленным – тогда, когда узы наконец были удалены, страсти римлян (под влиянием греков и азиатов) вырвались на свободу с удвоенной силой и вскоре достигли высот, после падения Римской империи никем не превзойденных».
Расхождение Палдамуса с нашими представлениями отчетливее всего проявляется в том, что мы не верим в вышеупомянутый «древний моральный кодекс». Как мы часто указывали, римлянин от природы имел грубую и чувственную натуру; в известном смысле он был жесток и дик, тем не менее являясь рассудительным и трезвомыслящим гражданином, стремящимся наладить общественную жизнь наиболее разумным и эффективным образом. У такого народа поэзия, особенно любовная поэзия, не может зарождаться спонтанно; у него не будет таких гениев любовной лирики, как Сапфо, Ивик, Анакреон и Мимнерм. Римляне не обладали духовными инструментами для утонченных разновидностей любви. Как говорит Тацит, «они женились не по любви и любили без изящества или почтения». Поэтому и их любовная поэзия была такой, какую следует ожидать: она представляла собой либо подражание, почти что перевод греческих образцов, либо достигала своих вершин в честном выражении чувственности. Возможно, наиболее оригинальное римское произведение на тему любви – это чувственный роман Петрония (дошедший до нас в отрывках), а далее следуют стихотворения, в которых поэты говорят о собственных переживаниях, – это Катулл, Тибулл, Проперций, Гораций и в некоторой степени также Овидий. Палдамус указывает, что наиболее существенные образцы римской эротической поэзии – особенно предшествующие Катуллу – безвозвратно утеряны. Это верно, но мы не должны забывать, что на почве старой республики не могли распуститься нежнейшие цветы любовной поэзии.
Какой была любовь в республике во II столетии до н. э., показывают нам многие отрывки из комедий Плавта. Они неизменно демонстрируют нам единственное чувство – дикую чувственность. Нескольких цитат вполне хватит. В «Псевдоле» (64) мы читаем:
Прощай, ты, наша страсть – вся сласть любовная,Игра и шутки, поцелуи сладкие, И тесные любовные объятия,И нежных губок нежные кусания,Прощай, грудей упругих прижимание!Нет больше наслаждений этих нам с тобой.Далее в той же пьесе так описывается пир (1255):
Что долго разводить мне околичности!
За это человеку стоит жизнь любить!Здесь наслажденья всякие, здесь все очарованье!К богам тут приближаешься!Страстно обнял друг подругу,Губы с губками сливает,Языков двух откровенноНачинается беседа.Грудь к груди прижимается, а захотят лишь,То два тела сольются в одно.Ручкой белой тебе сладостную чашуТвоя милая мило дает.Тут исчезла назойливость, ненависть, глупость:Меж собою в помине их нет.Пахучие мази, веники и повязкиБез скупости щедро, роскошно даются[67].Как мы уже говорили, Плавт брал материал в основном из греческих образцов и поэтому при описании манер и обычаев неизбежно смешал греческие и римские детали. Пример этому мы находим в «Шкатулке» (22). Старуха оплакивает участь проституток в сравнении с матронами:
Так оно и следует —
Сословию нашему в искренней дружбеБыть между собою.Посмотри на матрон из знатнейших родов,Как они меж собой держат дружбу и связь.Если мы так станем делать, подражая в этом им,И тогда с трудом избегнем зависти; они хотят,Чтобы мы нуждались в том, что есть у них, бессильны былиСами по себе всегдаИ нуждались во всем, для того чтобы ихОбо всем постоянно просили.Если к ним зайдешь, захочешь тотчас же уйти назад.В лицо подольщаются к нашему классу,А случай представится им – за спиноюКоварно водой обливают холодной.Мужей, мол, у них обольщаем всегда мы,Разлучницы мы! И принизить нас рады.Мы обе, я и мать твоя, отпущены на волю… Мы видели, что дочери патрицианского семейства было невозможно стать проституткой, не запятнав себя бесчестьем (infamis). Но перед дочерьми вольноотпущенников такой проблемы не стояло. Римские матроны особенно ненавидели этих девушек, подозревая (не без оснований), что те искушают их мужей. Соответственно, старуха говорит («Шкатулка», 78):
Это годно для матроны, милая Селения, —Одного любить и выйти замуж, с ним всю жизнь прожить.А любовница подобна городу богатому:Не добьешься в одиночку цели без толпы мужей[68].Приключения мужчины ограничиваются условием, о котором Плавт говорит в другом месте («Куркулион», 35):
Нет препятствия,Никто не запрещает, если деньги есть,Купить, что на продажу выставляется:Не делай по владеньям огороженнымТропы, не тронь вдовы, замужней, девушкиИ мальчиков свободных. В остальном – люби[69] .Возможно, даже эти немногие цитаты из Плавта не вполне уместны в данной главе, ибо наша цель в конечном счете – показать сущность римской любовной жизни, а не обращение с эротическими темами в латинской литературе. Поэтому мы последуем примеру Палдамуса и на этом оставим Плавта. Все, что сказано о Плавте, равно приложимо и к Теренцию, чьи сочинения более утонченны, но гораздо более греческие по духу. На этом покончим с древнейшими драматургами.
Среди поэтов, чьи творения дошли до нас, первым о любви заговорил Лукреций. Его работа представляет собой назидательную поэму, в которой автор пытается объяснить учение своего наставника Эпикура. Среди прочего, он обращается и к теме любви – конечно, не в порядке личных воспоминаний, как Катулл, а теоретически, подобно Шопенгауэру с его главами о сексуальной жизни. Но сочинение Лукреция написано поэтическим языком, поэтому можно привести из него несколько цитат. Его поэма начинается с прославления Венеры, пусть в устах атеиста оно и звучит неуместно. Вот что говорит поэт (i, 1):
Рода Энеева мать, людей и бессмертных услада,
О благая Венера! Под небом скользящих созвездийЖизнью ты наполняешь и все судоносное море,И плодородные земли; тобою все сущие твариЖить начинают и свет, родившися, солнечный видят.Ветры, богиня, бегут пред тобою; с твоим приближеньемТучи уходят с небес, земля-искусница пышныйСтелет цветочный ковер, улыбаются волны морские,И небосвода лазурь сияет разлившимся светом.Ибо весеннего дня лишь только откроется облик,И, встрепенувшись от пут, Фавоний живительный дунет,Первыми весть о тебе и твоем появленьи, богиня,Птицы небес подают, пронзенные в сердце тобою.Следом и скот, одичав, по пастбищам носится тучнымИ через реки плывет, обаяньем твоим упоенный,Страстно стремясь за тобой, куда ты его увлекаешь,И, наконец, по морям, по горам и по бурным потокам,По густолиственным птиц обиталищам, долам зеленым,Всюду внедряя любовь упоительно-сладкую в сердце,Ты возбуждаешь у всех к продолжению рода желанье[70].Несмотря на торжественное прославление верховной богини Венеры, ниже поэт предупреждает людей (особенно мужчин) о последствиях любви, выступая почти как разочаровавшийся Дон Жуан или гедонист; его предупреждения порой носят близкое сходство со словами опытного сластолюбца Овидия. Лукреций говорит в книге iv (1052):
Также поэтому тот, кто поранен стрелою Венеры, —Мальчик ли ранил его, обладающий женственным станом,Женщина ль телом своим, напоенным всесильной любовью, — Тянется прямо туда, откуда он ранен, и страстноЖаждет сойтись и попасть своей влагою в тело из тела,Ибо безмолвная страсть предвещает ему наслажденье.Это Венера для нас; это мы называем Любовью,В сердце отсюда течет сладострастья Венерина влага,Капля за каплей сочась, и холодная следом забота.Ибо, хоть та далеко, кого любишь, – всегда пред тобоюПризрак ее, и в ушах звучит ее сладкое имя.Но убегать надо нам этих призраков, 
