совсем нет красивых девушек. Точно-точно.
(М-да. И еще. Покажите мне чужеземного балбеса, который вздумал бы прийти сюда, во Властов, с оккупационной армией…)
Братки! Кореша! Проницательные читатели! Щас скажу важное: приезжайте. Возьмите студенческий билет в Х век, Возьмите лучшего друга и пузырь водки, сядьте хоть во что-нибудь: в поезд, в тройку, в медный таз — и в путь, дери вас! Во Властов, точно-точно![65] Заберитесь по звонкой мостовой на Студеную Гору — в престижный квартал художников, резчиков и глинописцев. Ломанитесь вниз по бульварам изнеженного боярского Всполья, глотните из клевых тонизирующих фонтанов на Нижней Дубраве. Гуляйте от винта. Рвите резьбу. Вострите каждые встречные лыжи! Пройдите по Гороховой, сверните на Ореховую! Приставайте к стебущимся цветочницам в Вишневом Вертограде, погоняйтесь за ряжеными визгливыми русалочками на берегах Калюзы-реки…
Йо-майо, Калюза-река! Это просто блюз какой-то. Пляж Ваикики отдыхает и прячется в тень, отступая перед широким блеском зеленых, шелковисто-травяных берегов Калюзы — они сплошь усеяны огрызками наливных яблочек, кусочками папенькиных пирожков, косточками жареных гусей-лебедей, оторванными жемчужными пуговками, обрывками любовных берестяных грамоток, обломками сахарных сердец… Ах, кисельные пляжи Калюзы! Что за мягкая вода, разогретая, как козье молоко! Как розово светятся нежные ножки под легкой струёй! И почему я не лежу (прямо сейчас!) там, в теплой жидкости, подставив небу загорающее пузо?
А вечер, безумный вечер большого города? Хе. По освещенным улицам Дубравья нельзя пройти без ушных затычек: музыка ревет из окон — богачи устраивают квартирные концерты гудочников, зазывая прохожих на бесплатный перечный сбитень. Однажды и я зашел в чей-то терем… полчаса искал гостиную, слоняясь по подвесным галереям, ну и встречаю там дочку хозяйскую… в светелке… и она мне: «дядюшка, помогите застегнуть…», я кинулся помогать, и вдруг вся ее одежда… Впрочем, довольно. Я вижу, вам неинтересно. Хватит лирики, вернемся к основной корке. Смысл ее сводится, как вы поняли, к следующему: Великий город Властов жил, так и не осознавая главного: жуткий команданте Бисер уже явился. Уже грядет по его улицам в костюме старого скомороха.
А это значит — довольно скоро великому городу Властову придется пасть в пыль у босых мозолистых ног жуткого команданте.
Точно-точно, дери его.
Вот как это было. Мы пришли к усадьбе посадника Катомы и гордо заявили о себе небритой роже, синевшей в просвете зарешеченного окошка. Я попросил принять меня срочно. У нашего творческого коллектива всего один концерт во Властове, да-да, и вечером мы улетаем с гастролями в Персию, Трансильванию и Пенсильванию. Хе, облом. Ловкий финт не сработал. Сначала пришлось полчаса уговаривать охранника, чтобы он в принципе повернул бородатую харю в нашу сторону и вынул из ушей бананы. Потом нас — ура! — пропустили внутрь, и еще полтора часа мы торчали на черном дворе (типа стадиона, только пива меньше, зато мусора больше). От безумной тоски я решился на невообразимое: начал репетировать свой номер.
Кстати, дико повезло. Сегодня посадник Катома как раз был в духе развлечься и принимал скоморохов — однако последних собралось никак не менее сотни, и нам пришлось занять общую очередь. Я репетировал, дергая заскорузлыми пальцами жесткие струны инструмента под названием гудок (полагалось пользоваться смычком, но его не было: видимо, глупый Травень куда-то задевал, когда почесывал спину). К счастью, гадских струн было всего три. Ха, клево! Пальцев у меня сегодня набралось около десяти — и мы одолели не уменьем, а числом.
Я репетировал соло (коллеги под разными предлогами разбежались по дальним углам двора, хором сославшись на зубную боль). Очень даже отлично. Тут, на черном дворе этих идиотских шоуменов целая толпа, все галдят, репетируют, сморкаются, выведывают секреты мастерства — а вокруг меня тишина, безлюдно, как в эпицентре поражения. Вот волшебная сила искусства!
Один за другим взволнованные конкуренты, натягивая на ходу козлиные маски и нервно позванивая бубенцами, убегали наверх по ступеням высочайшего крыльца и — скрывались за тяжелой дверью, охраняемой доброй дюжиной бородатых шварценнегеров с топорищами. Любопытно: никто из джокеров так и не вернулся обратно. Видимо, добродушному Катоме так нравились выступления затейников, что он просил их — всех без исключения — остаться в гостях до утра.
Или — в чем дело? К чему эти нелепые, мрачные шутки о виселицах, гильотинах и шпицрутенах, якобы заготовленных крутым Катомою для тех, кто не сможет развеселить его по-настоящему, в полный улет и умат?..
— Мстиславка, Лыков сын, на позорище! — вдруг прогудело над головами, и я вздрогнул. Вот он, звездный час моей славы. Скоро-скоро, сейчас-сейчас я выйду на гигантскую сцену, залитую гудящим огнем юпитеров, — увижу тысячи влюбленных глаз, поймаю благосклонный взгляд посадника, благоговейно замершего в правительственной ложе… Клево-клево. Вот, я скромно туплюсь и краснею. Делаю ручкой. Делаю книксен. Улавливаю мягко летящую хризантему. Бережно жму к сердцу, тепло шелестящему под манишкой… Длинными, бледными пальцами (поблескивают перстни) достаю из-за пазухи свой волшебный гудок — эту колдовскую машинку, заставляющую витязей рыдать, старушек — повизгивать, отроков — впервые всерьез задумываться о своем месте в обществе…
— Лыкович, жабий сын, ведено на позорище, раздудай-тритудыть! — рявкнул над ухом вспотевший от ярости охранник, и я опомнился. Бегу-бегу, дяденька. Вот он я; а вот мои коллеги. Восемь человек, строго по списку. И девять сундуков аппаратуры.
— Обормотов не ведено! Скарбу не ведено! Само тебя велено! — выпятив бороду, рыкнул шварценнегер. И поддал топорищем. Стоп, не понял… А как же мой ансамбель? Товарищ милиционер, у нас ВИА, а не авторская песня…
— Какого еще ансамбля?! Сыграешь сам… экхм… без никого, понимаешь! — роково прогремело в ушах… и снова это топорище! Больно ведь!
…Ах, милые потомки. Свой жуткий дебют я помню как теперь: далекое лето 972-го года! Во Властове самый сезон гудочников! Еще жив был крутой посадник Катома… а я молодой, глупый — скачу по темному коридору закулисья, то взбегая, то спрыгивая по мостам — сердце бух-бух, навстречу Давыдка Копперфильд, потом маэстро Гуддини — куда там! Не до них! Старик Синатра идет — я не замечаю, бегу мимо; сзади телохранители посадниковы грохочут сапогами по доскам: ой, спасите-помогите! Буду петь для большого босса! Мой дебют, моя премьера — а я растерян, почти без грима, вовсе без ансамбля! То есть ваще, мужики, голяк: ни фанеры, ни бэк-вокала, хоть бы хилый кордебалет какой — нич-чего! Все на чистом профессионализме.
Выбежал…
Ах, чувствую: падаю. Крыша поплыла: палаты резныя белокаменныя! Роскошный зал, а в нем… Сколько больших и строгих джентльменов смотрят на сцену, то есть на меня, на мой парик дешевенький идиотский! Ой, держите мое слабеющее тело; а что это за дядечка в возвышенном кресле — коренастый, бритый, с усами как у запорожца? Ах!!! Так это ж… сам… посадник… Дубовая Шапка!
…Ну ладно: стоп. Баста прикалываться, потомки. Не такой уж я растерянный был, если честно. Как только рожу эту усатую увидел: хе, думаю! Ах ты, волчара, позорный, балбеска лысый! Хочешь веселья, дери тебя? Фана жаждешь?
Щас я те устрою фан. Только сглатывай.
Бледный от неимоверного спокойствия, я потянулся рукой за спину, нащупывая свой инструмент.
— Угу, — раздался низкий голос из притихшего зала. — Гудочник, значит…
— Звать меня Мстиславкою, а живу под лавкою, — заученной скороговоркой представился я, подскакивая и прогибаясь. — На болоте я родился, у кикимор обучился! Ты дозволь повеселить, на гудочке посвербить!
Катома вздохнул, усы грустно повисли.
— Угу. А ведаешь ли, почтенный козляр, какие у нас во Властове управила заведены для скомрахов? — сонно спросил он, вставая с резного деревянного трона — разминая поясницу, спустился по трем ступенькам с возвышения. (Я уважительно покачал головой: посадник был крепкий мен. Ручищи мотаются как весла, рубаха простая до колен, тяжелая серебряная цепь на коричневой шее: помесь дядьки Лукаша и генерала Деникина.)
