— Короче, слушай сюда, дитя мое! — Я начинал сердиться. — Жил-был боярин Катома и женушка его Ведуница, то бишь Дуня. И пошел молодой Катомушка на охоту. Ходил-ходил парень со своим пампганом и вконец притомился. Лыжи затупились, бензин на исходе, смотрит — ура: деревенька меж бамбука виднеется. Заходит в деревеньку — а она вся заброшенная! И колодец посреди двора. Ну, вздумалось балбесу молодому чисто воды попить, наклонился он, а оттуда…
— Знаю-знаю, — вздохнула Метанка. — Из колодца рука — хвать его за бороду! И не отпускает.
— Совершенно верно, — похвалил я. — А все почему? Потому что бриться нужно каждый день. Тогда проблем не будет. Но — Катома был глупый, и была у него борода. А рука и говорит: «Hey, what’s up bro?»[66] Катома в ответ: извините, мол, не понял вас, повторите, пожалуйста. А ручища в ответ: «Oh уо та fa! Whatta hell U dun’ in a’ neibahud, U white trash?» [67]
Бедный Катома растерялся: да вот не обессудьте, дескать, мимо шел, заблудился, хотел водицы испить.
— Ага, — перебила Метанка. — А рука ему: хочешь типа жить — отпущу. Только с уговором: отдашь мне то, что у тебя дома есть, а ты об том не ведаешь. Знакомый хинт. Так дело было?
— Точно-точно. Короче, глупый Катома в мозгах прикинул: чего у него такое дома имеется, о чем он не знает? Ну думает: небось фигня какая-нибудь. Типа кто-то из гостей зажигалку за диван уронил или жена полтинник тайком заначила. «Лады, — говорит, — согласен». Ну, рука его и отпустила. А потом приходит Катома домой — а у него беременная супруга красавицей дочкой разродиться успела. Три шестьсот, глаза былененькие. Пока он по лесу шлялся. Такие дела. Все радуются, а Катома мрачный, как памятник Пушкину. Вот. Дочка росла себе, росла, доросла до пяти лет и превратилась в писаную такую фотомодель в бантиках и белых гольфиках. Ну вот. Пошла с нянькой в сад типа бабочек для гербария подналовить, солнечную ванну принять. Вдруг — гром, визг, хохот! Телохранители с доберманами прибежали: нянька посиневшая в смородине валяется, а посадниковой дочки вообще нету. В принципе. Кстати, с тех пор Катома бороды не носит.
— Как звали девочку? — еле слышно спросила Метанка, глядя в сторону.
— Не успели назвать, в том-то и дело! Маленькая была… Разве не знаешь, что у сребрян девочкам имя лет в двенадцать дают? Мамки да няньки ее то «цыпочкой», то «кисонькой» звали, а официально ребенок оставался безымянным. Во всяком случае, так говорит Катома. Этот Катома мне еще много чего наговорил: глаза, дескать, имелись чрезвычайно зеленые, как у матери. И волосики белобрысенькие. Улавливаешь мыслю?
— Послушай, скотина. Если ты сейчас врешь…
— Не вру, дура.
Я раздраженно сломал самодельную зубочистку:
— Ты ж вся в матушку, в покойницу Ведуницу! Если хочешь знать, супруга Катомы была знаменита в народе вовсе не пирогами и даже не золотыми руками. Догадываешься, за какие достоинства посадник Дубовая Шапка выбрал в жены именно ее? Из четырехсот невест-конкуренток?
— Поразительная фигня. — Метанка хмыкнула и прищелкнула пальцами. — Я никак не разберу: ты мне врешь или не совсем? Очень странно… никак не могу залезть в твои мысли…
— Че-че? Не понял… — насторожился я (как раз думал неприличное).
— Ну… обычно я легко читаю твои мысли, — хладнокровно пояснила девочка. — Они у тебя короткие. Яркие, как ярлычки от портвейна. А сегодня… никак не разберу, пургу гонишь или взаправду говоришь… Такое ощущение, что у тебя панцирь на душе. Признавайся: кто тебя прикрыл?
— Никто не накрывал! — хмуро буркнул я. — Я сам кого хошь…
— Я не в этом смысле, — терпеливо улыбнулась Метанка. — Такое ощущение, словно… кто-то из божков тебя покрывает. Будто некий гроссмейстер из Вырия тебя на нитку намотал. Говори честно: кому продался? Вижу, что не Мокоши — змейки нету. Тогда — Стожару? Дидилии? Или, может быть… — она поежилась, — самому дядюшке на букву Сэ?
— Ты что, мать? Я непродажный. Мы, стожаричи, сами по себе…
— Ага, непродажный и безгрешный! — окрысилась медовая блондинка. — Думаешь, не чувствую, какое у тебя тут в горнице магиполе? Полных полтыщи единиц! Просто Чернобыль какой-то — только не радиоактивный, а магический. Вон, например, в мусорке огрызок наливного яблочка валяется. — Она ткнула пальчиком в дальний угол. — Думаешь, не чую? Откуда у тебя, балбеса, взялись наливные яблочки, а?
— Ну… вырастил яблоню. Окучивал, поливал, прививки делал…
— Безусловно, — лучезарно улыбнулась ведьма. — Я тебе верю. Теперь расскажи, где взял прочие волшебные предметы? Вон, я гляжу, бузинный посох на стене висит… Если не ошибаюсь, настоечка из корня краснобая в серванте имеется, в графинчике… Огнедышлая самопалица в ящике письменного стола… Откуда столь классные феньки у скромного шута-подрядчика?
Я потупился.
— Наконец, вопрос на засыпку. — Метанка торжествующе сморщила насмешливый носик. — Почему твою замечательную, фешенебельную студию охраняет четверка неведомых мне, но недурно вооруженных аватаров Вдохновения, представляющих собой соподчиненную группу виртуальных объектов, навороченных ажио до девятой стадий градиентной объективации рифмованной воли по шкале Да Винчи-Булгакова?
— Еще раз и медленнее, — выдохнул я, опускаясь на стул.
— Тебя пасут, дурашка, — улыбнулась Метанка. — Ты уже давно провис на нитке. Все вы тут под колпаком сидите, карапузики.
— Дон Эстебан Техила… — прошептал я. — И комиссарша его. Фекла.
— Фе-е-екла… — Метанка вытаращила глаза и уважительно поджала губки. — Теперь понятно, почему из терема перебродившими кактусами разит на полмили… Надо же! Стало быть, сам батька Траян тобой заинтересовался. Гордись, Мстиславушка: на большого дядю работаешь!
— Какие кактусы, сестра? О чем ты бредишь?
— Фекла, она же Агафья. Она же — Текила, продукт ферментации агавы. Вторая по счету муза пещерного нашего батьки Траяна Держателя, очень мощная очаровашка. Неудивительно, что она тебя захомутала. У вас был секс?
— Не помню, — соврал я. — Пьяный был.
— Значит, не было, — кивнула полуденица. — Иначе бы запомнил. Теперь слушай: я все поняла. Ты батрачишь на батьку Траяна. Старому хрычу зачем-то понадобилось влиять через тебя на посадника Катому… Одного не пойму: древний дедушка Траян врет крайне редко. А теперь вдруг — замутил весь этот бред, будто я — посадникова дочка…
— Да почему бред-то, йо-майо?! Что, если это — правда?
— Это
— Совести у тебя нет, вот чего. А сердце очень даже имеется. — Я успокоительно похлопал девушку по дрожащему плечу. — И не надо здесь рыдать. Я проверял и свидетельствую: оно бьется со страшной силой. Твое сердце стучит за двоих.
— Думаешь, я не хочу верить тебе? — Ее голос зазвучал глуховато из-за ладошек; она закрыла ими лицо. — Если говоришь правду, значит… меня можно… как бы вернуть. В мир лю… людей, понимаешь?
Хоп! Я вздрогнул — так неожиданно полыхнул горько-зеленый взгляд — сквозь струйчатые волосы, сквозь тонкие пальцы.
— Однажды… я подслушала. Говорят, можно обернуть полуденицу назад, в человека.
Опять сгорбилась, почти старушка. Медленным движением накручивает узкую зеленую ленточку на палец.
— Якобы знают про такой способ только эти… калики перехожие, вот. Вот… Впрочем, не важно. — Золоченая головка совсем поникла, кончики волос увязают в плошке с медом. — Меня это не касается. Потому что меня вообще… потому что я — нежить!
Здрасьте: опять эти глупые слезы. Тьфу, прямо аж носом хлюпает! Противно. Я подошел сзади; осторожно погладил по плечу (в детском саду учили жалеть плачущих девочек). Мой жалостный взгляд мягко скользнул по рваным лохмотьям на спине Метаночки и остановился на ярко-розовом пояске, сладостно
