«Проверяющий» был первой и до сих пор самой любимой прозой Арсения — раньше он писал только стихи. Еще долго после того, как возник в сознании сюжет, составясь из фрагментов впечатлений разных лет: встреч, знакомств, связей, больше — мест действия; осколка чьего-то плохо сделанного верлибра; воспоминаний о чтении Камю, Арсений не решался прикоснуться к бумаге. Стихи, думал он, автоматически страхуют от неточности: прежде чем найдешь верно звучащее, укладывающееся в строку, как влитое, слово — переберешь их тысячи, успеешь взвесить и понять, какое именно нужно, а если даже и не найдешь — навсегда запомнишь слово-заплату, станешь мучиться, пытаться избавиться, особенно смущаться, когда в чтении вслух доходит до него, стараться невнятно проболтать его, наигрывая
Ужас перед свободою был велик, и Арсений сам не понимал толком, как ему удалось преодоление этого ужаса. Не помог ли ему Кто? Дух Языка? Дьявол? Господь Бог? Сугубый материалист, не признающий никакой мистики, Арсений чувствовал, что она сама нахально втиснулась в его жизнь вместе с Проверяющим, для главного героя которого автор похитил фамилию у едва знакомого парня из компании, куда время от времени затаскивала Арсения Наташка.
Только фамилию, да еще, может, русую бородку, перерезающую шею, ибо реальный Комаров — по рассказам Наташки — являл собою фигуру чисто мелодраматическую: бросив Наталью, он объяснил свой поступок так: дескать, врачи обнаружили у него, Комарова, какую-то смертельную болезнь, белокровие, что ли, и он не хочет портить невесте жизнь скорой своей смертью и производить на свет уродцев. Выглядел больной, впрочем, вполне здоровым. Наталья тогда сильно переживала, как, кстати сказать, и при каждом очередном крушении личной жизни, но отнюдь не из-за болезни любовника, в которую ничуть не верила, а из-за того, что снова, в который раз, оказалась в положении соблазненной и покинутой. По обыкновению же, скоро и утешилась: сначала с Арсением, потом, кажется, с… Нет, считать Наташкины романы — слишком утомительно для памяти. Любовники Натальи спустя определенное время, как правило, переходили в разряд друзей, и через несколько месяцев и она, и Комаров, и Арсений вращались уже в одном обществе, от чего не испытывали никаких экстраординарных эмоций.
Но тут Комаров совершил по отношению к Наташке чудовищную бестактность: он таки умер от этой своей болезни. Наталья вдовой ходила на похороны, потом неделю ревела. Оказалось, что за двадцать семь лет жизни Комаров не обзавелся никем ближе нее, и ей часто звонили теперь его родители, а раз в году вывозили с собою на могилу.
Арсений не помнил, что случилось раньше: похищение фамилии и бородки или узнание о болезни Комарова, но ощущение связи между творческой волею при написании Проверяющего и этой смертью не покидало уже никогда. Может, оттуда и возникла смутная идея Шестикрылого Серафима, впоследствии казненного Арсением в печурке дачи Фишманов, в той самой печурке, куда подкладывал поленья шурин Миша последним вечером недолгого своего счастья.
Из стекляшки Арсений решил заглянуть в сберкассу: положить на книжку вчерашний гонорар — и, идучи, молил Бога, чтобы там не оказалось очереди: дело было даже не в том, что Арсений боялся опоздать на службу, — лишних десяти-пятнадцати минут никто бы, пожалуй, и не заметил, а заметил бы — в строку не поставил, — а в том, что Арсению показалось, что еще одну очередь он сегодня уже не выдержит. Бог, вероятно, услышал молитву атеиста: сберкасса оказалась пуста, и, может, как раз поэтому так раздражилась денежная приемщица, только наладившаяся почитать детектив: сквозь вырезанный в стекле полукруг окошечка кинула на Арсения взгляд более чем презрительный и, завладев пухлой, засаленной пачкою, выплюнула через губу: вы что их, на паперти собирали, что ли?
Похоже, я действительно собираю деньги на паперти, улыбнулся Арсений пятью минутами позже, когда обнаружил в витрине киоска «Строительную газету» с собственным рассказом на последней полосе, но, пробегая глазами текст по пути к редакции, улыбаться перестал.
Арсения едва не стошнило. Вообще-то, конечно, пустячный рассказик, написанный исключительно ради лишней трешки, не стоил никакого внимания, — однако самовольная замена редакцией нескольких слов оригинала, который — странно! — Арсений, оказывается, помнил наизусть, — повергла прямо-таки в депрессию. Не все ли, вроде, равно:
