— Нет.
— Это средство опасно. — сказала старуха. — Оно дает внутреннее видение. Оно усиливает память и память предков. Мы можем таким образом заглянуть в память предков, и, таким образом, в прошлое. Но это доступно только женщинам. — Голос старухи стал печальным. — Но и мы в этом ограничены. Правда, сказано, что однажды мужчины смогут увидеть и мужское прошлое.
— Ваш Квизац Хадерах?
— Да, многие испытывают на себе это средство, но никому еще не удавалось это.
— Они потерпели поражение?
О нет, — она покачала головой. — Все они погибли.
* * *
«Попытка понять Муад Диба, не поняв его смертельных врагов, это попытка увидеть Правду без знания Лжи. Это попытка увидеть Свет, не зная Тьму. Это невозможно».
Это был выпуклый шар — изображение Мира, — вращающийся от нетерпеливых толчков полной, блестящей от колец руки. Глобус был прикреплен к стержню, выходящему из одной из стен в комнате без окон. На полках остальных стен были разложены свитки, книги, магнитные записи и фильмы. Комната освещалась золочеными шарами ламп.
В центре комнаты стоял эллипсоидный стол желто-розового цвета. Его окружали кресла. В одном сидел темноволосый юнец лет шестнадцати, круглолицый с мрачным взглядом. В другом помещался стройный, небольшого роста мужчина с женскими чертами лица. И юнец, и мужчина смотрели на глобус и человека, вертевшего его.
Из-за глобуса послышалось хмыканье, потом басистый голос произнес:
— Вот она, Питер, величайшая ловушка в мире. И Герцог угодит в нее! Его великолепие не сравнится с моим, не так ли?
— Конечно, барон, — отозвался мужчина. У него оказался мягкий мелодичный тенор.
Полная рука отпустила глобус и его вращение прекратилось. Теперь глаза всех находящихся в комнате могли созерцать неподвижную поверхность. Это был глобус, которые делают для богатых коллекционеров или для правителей планет Империи. Он нес в себе характерные черты мастерства ремесленников планеты. Полная рука снова опустилась на глобус.
— Я пригласил вас сюда для того, чтобы Питер и вы, Фейд-Раус, посмотрели вот на эту широкую рябь между шестидесятью и семидесятью градусами. Не напоминает ли она, вам о сладкой карамели? Здесь есть и моря, и озера, даже реки. Может ли кто ошибиться? Ведь это Арелла! Единственная и неповторимая! Превосходное место для единственной в своем роде победы!
Улыбка тронула губы Питера.
— И только подумать, Барон, падишах Империи верит в то, что отдаст Герцогу вашу часть планеты.
— Подобные слова не имеют смысла, — прогремел Барон. — Ты сказал это, чтобы смутить юного Фейда-Рауса. Но нет никакой необходимости его смущать, моего племянника.
Юнец с угрюмым видом завозился в своем кресле, разглядывая черное трико, в которое он был одет.
В дверь, что была за его спиной, постучали, и он резко выпрямился.
Питер поднялся, подошел к двери и открыл ее настолько, чтобы можно было принять записку, скатанную в трубочку. Закрыв дверь, он развернул ее. У него вырвался смешок.
— Ну? — повелительно спросил Барон.
— Дурак нам ответил, Барон.
— Разве Атридесы отказывались сделать когда-либо благородный жест. Что он там пишет?
— Он очень неучтив, Барон. Обращается к вам, как к Харконнену. Никаких титулов, ничего!
— Это хорошее имя, — проворчал Барон. Голос выдал его нетерпение. — Так что же пишет дорогой Лето?
— Он пишет: «Ваше предложение о встрече отклоняется. Я, имея достаточно много случаев убедиться в вашем вероломстве (о нем известно всем) уклоняюсь».
— И?
— «Жаль, что этому искусству все еще поклоняются в Империи». Он подписал так: «Граф Лето Арраки».
Питер рассмеялся.
— Граф Арраки! Господи! До чего же смешно!
— Замолчи, Питер, — сказал Барон. И тот сразу замолк. — Вот как? Вендетта, а? И он использует это старое милое слово, такое богатое традициями с тем, чтобы быть уверенным, что я пойму намек?
— Вы сделали шаг к миру, — сказал Питер.
— Для Ментата ты слишком разговорчив, Питер, — сказал Барон, а про себя подумал: «Я вскоре должен от него избавиться. Больше в нем нет надобности».
Барон посмотрел на своего наемного убийцу и только сейчас заметил в нем то, что сразу замечали посторонние; блеклые глаза безо всякого выражения.
Усмешка скользнула по лицу Питера.
— Но, Барон! Я никогда не видел более прекрасного мщения. Это самое утонченное издевательство: заставить Лето обменять Келадан на Дюну и безо всяких условий, потому что так прикажет Император. До чего остроумно с вашей стороны!
Барон холодно сказал:
— У тебя несдержанные речи, Питер!
— О, я счастлив, мой Барон. Вы же… вас точет ревность.
— Питер!
— А-а-а, Барон! Разве не достойно сожаления то, что вы не можете сами привести в исполнение этот замечательный план?
— Однажды я задушу тебя, Питер!
— Ну, конечно, Барон! Наконец-то! Но с добрым поступком никогда не следует спешить, а?
— На что же ты надеешься, Питер?
— Мое бесстрашие удивляет Барона? — спросил Питер. Его лицо превратилось в хитрую маску. — Ага! Но как «браво» я знаю, когда ко мне подошлют палача. Вы будете сдерживаться столько времени, сколько я буду вам полезен. Иначе действовать будет расточительством: ведь я могу принести и пользу. Я знаю, что Дюна прекрасная планета — ущерба нам нет. Верно, Барон?
Барон молча смотрел на него. Фейд-Раус дернулся в своем кресле. Эти спорящие дураки, думал он. Мой дядя не может беседовать со своим ментатом без ссоры. Неужели они думают, что мне нечего делать больше, чем слушать их?
— Фейд, — наконец сказал Барон, — я велел тебе слушать и учиться, когда разговаривают старшие.
— Да, дядя, — сказал он.
— Иногда Питер удивляет меня, — сказал Барон. — Я не считаю боль необходимой, но он… он находит в ней какое-то удовольствие. Что касается меня, то я чувствую жалость по отношению к бедному Герцогу. Доктор уже вскоре займется им, и это будет конец всех Атридесов. Но Лето, конечно, узнает, кто направлял руку уступчивого доктора… и кто знает — это будет, наверное, выглядеть ужасно.
— Тогда почему бы вам не приказать доктору просто воткнуть ему кинжал между ребер? — спросил Питер. — Вы говорите о жалости, но…
— Герцог должен узнать, что я стал его роком, — сказал Барон. — И другие тоже должны узнать об
