– Горюешь, ключник?
Тот смерил его хмурым взглядом, ни слова не ответил.
– Ну ладно, не гневайся, – лукаво улыбаясь, потрепал он Амбала по плечу, – Мстислав из наших рук не выскользнет.
Он полез в карман и вытащил оттуда черный платок, обведенный красной каймой.
Амбал смотрел на него, онемев от изумления и неожиданности: такой платок оставил ему чаушиар, когда был в Чернигове. Точно такой же платок! Как символ скрепленной кровью клятвы и смерти за нарушение клятвы, как условный знак для связи с человеком, который явится и будет действовать от имени чаушиара.
– Не ускользнет от нас Мстислав, – повторил Баглай, перейдя на шепот. – Теперь он в моих руках. И он и Всеслав. Да еще кое-кто. Вот эти дружинники, – Баглай повел рукой в сторону сидевших за столом, – тоже наши люди.
Слова Баглая поразили Амбала как гром среди ясного неба. Он смотрел исподлобья на задубленное солнцем и ветром лицо княжеского дружинника. А тот стоял перед ним, дерзкий, наглый, самоуверенный вершитель его, Амбала, нелегкой, горестной судьбы.
Боги, так вот кто он, этот щедрый дружинник! Хозарии, значит. Один из тех, кто должен был следить за ним, Амбалом, и за княжной.
«Ничто теперь не спасет меня, – удрученно думал Амбал. – Отныне Баглай поставлен надо мной. Не я, а он исполнит поручение кагана и, конечно, получит за него награду. Выходит, что Баглай просто выхватил из рук возможность оправдаться перед каганом, сделать дело, которое могло бы даровать Амбалу прощение кагана и жизнь».
Баглай понял причину подавленности испуганного ключника.
– Да брось ты сокрушаться! – дружески смеясь, толкнул он его. – Чего нос повесил? Мы вместе должны провести это дело. Без тебя его не сделать. Каган тебе верит и возлагает на тебя большие надежды. Слышишь, Амбал? Из всех нас ты один не только вхож к князю, а значит, и к княжне, знаешь в доме все порядки, все ходы-выходы и закоулки. Так не унывай и не ломай себе голову. Давай вместе всё обсудим и решим, как лучше сделать. У нас достаточно людей, чтобы сделать благословенное небом и угодное кагану дело…
XXV. ПУТЬ ОДИН, А ОЖИДАНИЯ РАЗНЫЕ
Когда на небе едва зарделась утренняя заря, предвестница рождения нового дня, леса совсем притихли. Казалось, загляделись они на таинственный, с высоты видимый только им рассвет. Но это только казалось. На самом деле все спало, и деревья спали, покорившись чарующей силе нависшей над землей ночи.
Говорили, что красавица – богиня Зоря усыпляет перед рассветом все земное. Не хочет она, чтобы кто- нибудь видел, как возвращается она из покоев мужа, залитая розовым светом счастливого сердца. Всему живому смежает она очи крепким сном, и все должны спать, пока она облачится в тонкое голубое покрывало и спрячется в хоромах небесных до следующей ночи.
Перед рассветом купается Зоря в облаках поднебесных. Тогда на землю падает роса, мелкая и густая, словно щедро пролитые кем-то слезы. В тот час первыми просыпаются глухари – вестники рассвета, и не все сразу, поодиночке. Взмахнет глухарь крыльями, разбудит пением сонный лес, и снова тишина. Но теперь уж ненадолго. То тут, то там захлопают крыльями птицы, громко и радостно заворкуют нежные горлицы. Где-то в далекой вышине, словно серебряный звук горна, послышался крик лебедей: спешат они к голубым водам озера, а зов их будит птичье царство. Из густых, запутанных ветвей, из нетронутой лесной чащобы льются звонкие птичьи голоса и чем ближе к утру, тем смелей, задорней, громче.
Вот и нынче пала на землю роса. А Всеволод крепко спит, утомленный ночным раздумьем, не чувствует, что лицо и руки покрыли холодные капли. Не слышит, как разносится по лесу многоголосое пение, перекликаются обитатели древнего леса. Сквозь сон чудится ему: поют где-то там, высоко-высоко, прекрасные нежные песни. Легко, едва касаясь слуха, они теплом ложатся па сердце, не будят, а убаюкивают…
Потом из чащи лесной потянуло прохладой. Всеволод было съежился, закрыл глаза ладонями, пытаясь удержать какое-то видение, чарующую песню… Но сон уже ушел… Юноша оглянулся. Вокруг стоял густой молочно-белый туман. Всеволод не разобрал спросонья, снится ли это ему: не лес, а сказочное море обступило его со всех сторон, спокойное, неощутимое… Стройные сосны показались мачтами потонувших кораблей. Высоких крон не видно, они совсем исчезли в туманной вышине. И только лапчатые ветви могучего дуба, под которым ночевал Всеволод, нависали низко густым шатром. Взглянув на них, он снова протер глаза, пришел в себя и понял, что он в лесу, а не на море.
«Эге, – подумал он, – совсем развиднелось. Проспала нынче богиня Зоря. Или заволокла землю таким густым туманом? Небось все облака согнала в вышине, чтоб не увидели ее люди без голубого покрывала».
– Ты уже проснулся, сын? – услышал Всеволод. – Ну и туман сегодня! И как только ехать будешь лесом? В нескольких шагах и дерева не видно.
Осмомысл будто и не шел, а как-то тихо брел в тумане. Но юноша дивился не столько туману, сколько бодрому спокойствию отцовского голоса, а особенно только что сказанным словам: «Как ехать будешь?..» Значит, отец все понял и согласен? Он одобряет замысел сына ехать в Чернигов, стать дружинником, добывать себе воинскую славу, а со славой и княжну?..
Осмомысл сел рядом с сыном на отсыревшее от росы сено.
– Я послал подконюших разыскивать коней, – медленно проговорил он. – Туман застлал все вокруг, как бы не случилась беда на пастбище. Волки могут незаметно подобраться к табуну. Всего больше опасаюсь за молодняк…
– Туман скоро разойдется, отец, – отозвался Всеволод. – Как только брызнет солнце, невесть куда и денется густая пелена.
Они заговорили о том, как лучше сохранить молодняк, кому из подконюших доглядывать Барса, кому поручить годовалых жеребят. Беседа шла непрерывная, ровная, размеренная, вдумчивая, как говорят между собой взрослые люди. Никогда раньше не разговаривал так отец с сыном… И это означало, что они разлучаются надолго, а может, навсегда. Сын уезжает в широкий мир, а отец понимает, что так надо, и уже примирился с этим.
Как только над лесом поднялось солнце, туман стал рассеиваться. Он словно таял, пригретый золотистым, солнечным теплом. Только на опушке еще недолго держался, прикрытый сверху густой листвой могучих развесистых дубов, не пропускавших солнечных лучей. Молочно-белыми заводями стоял он в неглубоких ложбинах па пастбище. И из заводей этих, будто из волн морских, вдруг выныривали гривастые, чутко настороженные головы пасущихся коней.
Всеволод остановился на опушке леса, неподалеку от жилья, и долго смотрел на знакомые с детских лет поляны, на подернутые туманом заводи, такие привычные, родные. И вдруг ему показалось, будто видит их впервые и манят они к себе неведомой новизной. Затем пошел росистыми травами прямо к лошадям. Мог бы кликнуть Вороного, позвать его переливчатым свистом. Но Всеволод молчит, задумавшись шагает по зеленому лугу, оставляя за собой широкий след по траве.
Странно… Вечером заснуть не мог от нетерпения. Средь ночи готов был немедля ехать в Чернигов. А сейчас как-то не по себе стало: ведь скоро надо покинуть родимый дом. Быть может, навсегда расстается он с этими полянами, с изъезженными и исхоженными вдоль и поперек лесами. Что он изведал здесь, о чем жалеет? Об одиночестве своем или о тех, с кем делил его, с кем надо теперь проститься, кого, быть может, и видеть уже не доведется… А милые с детства поляны, то залитые ярким светом, то повитые туманами… А птичье царство в зарослях лесных… А лес, извечный и прекрасный его хранитель! О, если бы мог он поговорить с ним, обнять на прощание, благодарить за доброту его и ласку! Это все они не дали ему зачахнуть в одиночестве, уберегли от отчаяния…
Из леса донеслось знакомое ржание. Всеволод сразу остановился, пристально всматриваясь в поредевшие деревья на опушке, но в густом тумане он Вороного разглядеть не мог. Тогда, глубоко вздохнув, он положил два пальца в рот и сильным свистом резанул туманную даль.
Вороной узнал голос хозяина, ответил ему веселым заливистым ржанием и прибежал на зов.
Всеволод привел коня к усадьбе. Не спеша оглаживал его, примеряя лучшую уздечку с шелковым
