— Девушка? Ничего себе девушка… Мужа отбивает.
— Василия Митрофановича?
— Не паясничай! Ты что, злить меня собрался? Лешку. Лешку у Марьяны из-под носа уводит.
— Скажите!
— Пойми меня, Боря. Я знаю, между нами большой любви нет. Но дядю Васю ты любишь и Алешка тебе почти брат. Пойми. Рушится семья. И ты знаешь, что это не простая семья. Ты знаешь то, чего никто не знает. Надька — и та не догадывается, а ты знаешь, — приглушила голос, хотя десятиклассницы не было дома.
— Пойми, Боря. Все это мне далось, — она сделала охватывающий жест рукой, намекая не только на квартиру, но и на семью, — ох, не просто. Ты маленький был. Ты нашей прежней жизни не видел. Ты не помнишь, какая я была и каким тогда был Вася. Васька… Что Васька?! Васька плотник был. Загульный плотник. Вроде… Ну, чего там…
— Ты не знаешь, чего мне стоило поднять Васю. А Алешку? Ведь Алешка — двадцати восьми нет, а уже доцент. Жареный петух не клевал Алешку. И вот тебе, пожалуйста, — теперь пристает ко мне: кто мой отец, да что мой отец? Да расскажи про деда. Иконы, видите ли, ему нужны. Собирать задумал. А тут вчера перед отъездом (слава Богу, уломала — съездить с Марьянкой, может, помирятся), вчера перед самым отъездом вдруг такое сказал, что до утра капли пила:
— Я, мать, еще, может быть, верну себе настоящую фамилию. Понимаешь?
— Сильно забирает!
— Представляешь, каково отцу?! Ведь Вася Лешке отец. Ну, согласна, Сретенский звучит красивей. Но ведь я сама уже давно Сеничкина — и ничего. Заслуженная учительница. А Сретенских где теперь сыщешь?
— Да вы не расстраивайтесь. Это он так, для фасону.
— Думаешь?
— Факт. Что он, пойдет в отдел кадров или, еще хуже, — в райком и скажет: «Мол, так и так, обманывал вас и партию. Никакой я не сын в ранге министра, а отец мой посажен еще когда, и дед мой вообще поп, а мать — дочь расстрелянного попа?» Чёрта лысого так скажет. Может, теперь не посадят, но доцента отберут и еще из партии вытурят. Очень он им нужен без ранга министра…
— Ну, ты это положим… — заикнулась тетка. — Так, думаешь, не пойдет?
— Нет. Кишка тонка.
— Пожалуйста, без словечек. Тут тебе не казарма.
— Извините, как умею, — встал с кресла.
— Боря, держи себя. Я с тобой как с родным разговариваю. Нехорошо пользоваться чужой беспомощностью.
— Что вы, Ольга Витальевна? — снова сел в кресло. — Все это чепуха и волноваться нечего.
— А эта Инга Рысакова, она что — тоже славянофилка?
— Не знаю, — усмехнулся племянник. — По-моему, нет.
— По-моему, тоже. Ведь Теккерёй англичанин.
— Так точно. У вас хорошая информация.
— А ты думал? — не почувствовала насмешки тетка. — Но какова Марьянка?! Представь, я ожидала сцен, а она тихо уложила чемодан (даже твой чуть не взяла — он ей больше понравился) и ушла к подруге. Скажите пожалуйста! Никогда бы не поверила. Гордость и гордость! А где была ее гордость, когда Алеша знать ее не хотел, когда я уже сосватала его со Светланой Филипченко? Где была ее гордость в новогоднюю ночь, когда явилась на чужую правительственную дачу?
