Он послушно отвернулся, чувствуя, что сам себе противен, и толком не зная, что ему делать. — Спасибо. — Это слово он последние два дня повторял на каждом шагу — кстати и не кстати.
— Можешь, — сказала девушка. — Мыло дай и воды. Хоть над банкой польешь, а то там соседи.
— Никого нет.
— Ничего, придут. А тебе неловко. Как потом свою интеллигентную водить будешь?
— Да никого у меня.
— Ладно, ври. Я все про тебя знаю. Лей помаленьку.
— Да, правда, никого, — сказал, наклоняя чайник.
— Значит отворот получил. Старый ты, Борька…
— Лысый, слепой и толстый…
— Так точно, — усмехнулась, намыливая руки.
Теперь, сняв армейское и вновь напялив кофту и юбку, она уже не казалась лейтенанту близкой и необходимой, и он шутил вполне свободно. Но неловкость все- таки оставалась. — Я пойду. Не провожай.
— Ну да, — засуетился, подал ей пальто и напялил шинель на измазанную клеем гимнастерку.
— Фортку только не открывай. Или задохнешься?
Чувство неловкости не прошло и на улице. Сильно похолодало и ветер забрался под шинель и не перехваченную ремнем рубаху. — Не провожай, — повторила девушка. Она вырвала у лейтенанта связку обоев и впрыгнула в как раз подошедший к дому троллейбус.
— Прощай, Борька, — крикнула и столкнула его с подножки. — Попровожались.
Он остался на тротуаре, а девушка, кинув рулоны на заднее сидение, протянула кондукторше мелочь и выпрыгнула на следующей остановке. Обои были ей не нужны. Тут, на продутой ветром ночной Переяславке, она дала волю слезам. Она ревела, не понимая отчего и, если бы ее спросили, чего она хочет от лейтенанта, она затруднилась бы ответить. Не так уж ей хотелось за него замуж, а без загса она бы у него, так ей казалось, ни за что бы не переночевала. И Севка Забродин был куда красивей, и к тому же, инженер. А этот был толстый, лысый и слепой. Правда, толст не так чтобы очень, и волосы у него были, и без очков чего-то тоже различал. Но вот обклеил с ней комнату и даже не проводил. И выпить тоже не предложил, хотя бутылка в шкафу у него была. Булькало, когда двигал гардероб. «Дурень, — думала девушка, спускаясь в метро. — Дурень и идиот. Порядочный, называется». Она знала, что в среду вечером он пришел в девчачий домик прощаться только с ней. Но тогда виду не подала, а теперь вот сама приехала к нему, а он стал задирать нос и строить из себя гордого. — Вот ведь козел, — вспомнила, как глядел на нее, когда, скинув кофту, просовывала руки в холщевую гимнастерку. — Или комбинация красивая? Нет, на меня глядел, — сказала, нисколько не оспаривая красоты недавно купленного импортного гарнитура. — Ну и козел, — повторила, поднимаясь из метро по эскалатору и потом в загородном автобусе, который подвез ее к самому заводскому общежитию.
«Летчик говорил, что у него образованная есть, а у тебя, дура, только техникум, — сказала себе, накрывшись в своей комнате одеялом, и тихо заплакала от того, что они с Забродиным уже подали заявление и через три дня распишутся, а замужем какая учеба. Может сразу родиться ребенок и никогда-никогда не получить ей образования и не стать аспиранткой. 10 В эту ночь Курчеву приснился Сталин. Сон был нечеткий, и Сталин был какой-то нечеткий. Снилось, что Сталин принимает его под землей в бомбоубежище, где стены, как в «овощехранилище», — из бетона. Сталин ласков. Он без погон в светло-коричневом кителе, а вокруг него какие-то люди, видимо, члены Политбюро. Но он на них не обращает никакого внимания и разговаривает только с Курчевым. Курчеву неловко. Он не знает, как называть Сталина: товарищ Генералиссимус или Иосиф Виссарионович, потому что на Сталине нет погон, а сам лейтенант в форме, но китель страшно помят. Правда, Сталин не обращает внимания на китель. В бункере душно. Ему хочется, чтобы это все было сном, и он старается доказать себе, что Сталин уже умер. Недавно ведь была годовщина. Но Сталин с ним разговаривает очень сочувственно и
