Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

— Нет. Не я редактор.

— Машинка, спрашиваю, твоя? Ты печатал?

— Я. А подписано — подполковник Колпиков, — усмехнулся Борис.

Он слегка привирал. Дело в том, что и печатал и писал заметку он сам. Подполковник был не шибко грамотен и часто просил Курчева сочинить ему доклад или составить конспект для политзанятий.
«Ну, теперь из-за этой заметки он нахлебается»,— подумал лейтенант. Подполковник действительно сидел красный и смущенный. Капитан сидел красный и злой. Майор по-прежнему молчал. А полковник закурил «казбечину», предоставив капитану самому выпутываться из дурацкого положения.

— Значит, печатал? — злорадно вскрикнул Зубихин. — Печатал. Так? А смотри, на чем ты печатал?!

— он отшвырнул газету и показал верхнюю часть стационарки. Справа от заголовка «ЗА НАШУ СОВЕТСКУЮ РОДИНУ!» была наклеена та же газетная фотография с выступающим Маленковым и сидящим над ним врагом народа Берия.

— На этом я не печатал. Это в каретку не влезет, — с насмешкой ответил Курчев. — Мне домой листки принес Хрусталев, я на них и печатал.

— Можете идти, лейтенант, — снова сказал полковник и поставил фанерный лист на подоконник.

— Слушаюсь. — Борис снял очки, поднялся, козырнул и вдруг, задержавшись взглядом на газете, улыбнулся и все понял. Ему даже стало жаль этих двух незадачливых смершевцев, у которых нет других дел, как гонять за столько километров ради миллиметрового изображения их бывшего начальства.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться. Я знаю, откуда эта газета! — выпалил Борис.

— Сядь, — сказал старший смершевец.

— Извините. Я вижу неважно, а очки не ношу. Вот теперь без очков узнал… Она в строй-бате висела.

— Где?

— В стройбате. Я по утрам там раньше запитывался. До развода не всегда успевал, — подчеркнул Курчев специально для Колпикова. — Вот эта фанера и заголовок, и фотография та же, — он снова улыбнулся, — все они над раздаточным окошком висели. Кто-нибудь, наверно, оттуда сюда сволок.

— Понятно. Спасибо, лейтенант, — строго сказал полковник.

— Посыльного за редактором пошли, — кивнул младшему смершевцу.

— Фу ты, — выдохнул Борис, вываливаясь в коридор.

— Посыльный, — крикнул за его спиной капитан и маленький ушастый посыльный пробе-жал мимо Курчева в радиокласс и тут же пулей вылетел обратно.

«Зря я им сказал. Теперь растрясут дурака», — подумал Борис о своем недруге Хрусталеве. Член комсомольского бюро, красавец, службист и одновременно сачок, Хрусталев выступил в конце года на собрании и, пользуясь весьма суженной армейской демократией, стал критиковать комсомольца (он так и называл «комсомольца», а не лейтенанта!) Курчева за невыполнение возложенных на него поручений. В частности, вместо того, чтобы читать личному составу лекции о международном положении, комсомолец Курчев каждую субботу, видите ли, убегает в Москву.
«Впрочем, у Хрусталева всего восемь классов. Что с него взять? Так или иначе за все ответит Колпиков. Колпиков, а может, и Ращупкин… Но если этот Андрей Тимофеевич поведет издалека, то сержант, как пить дать, расколется насчет выстрела и сознательной дисциплины. Странно, что они про выстрел не спросили? Или это не их дело?»

— Нет у них никакого дела, — улыбнулся Борис, зябко ежась на крыльце штаба. — Ну и времена! У особняков дела нет! Да прошлый год за такое полчасти за проволоку бы засадили.

— В прошлом году за Берию бы не тронули, — перебил себя и увидел вышагивающего вниз по улочке Ращупкина.

Это был все тот же почти двухметровый блестящий офицер, который даже в февральский четверг сиял, как на первомайском параде.
Это был молодой и удачливый мужчина, краса и гордость полка, пример и зависть всех начинающих служак зенитной части. Не только простодушная пехота, но даже огневики и кичащиеся своей образованностью и интеллигентностью импульсники из «овощного хранилища» втайне надеялись, а вдруг и им так повезет! В мирное время в тридцать два года занимать генеральскую должность!
Но для бедного озябшего Курчева Ращупкин вовсе не сиял. То ли виной был жар, то ли вчерашняя знакомая, то ли сидящие в радиоклассе смершевцы, но Ращупкин не