Зевнул в ответ и за дверь вышел.
И страшно мне. И не пойму:
А те, что тут со мною, возле,
Те – молодые – почему
Не слышали мой громкий возглас?
И почему на ту скамью,
Где я сижу, как на пустую,
Никто не смотрит?… Я встаю,
Машу руками, протестую -
И тотчас думаю: Ну что ж,
Итак, я невидимкой стала?
Куда ж теперь такой пойдёшь! -
И подхожу к окну устало…
В горах, перед началом дня,
Такая тишина святая!
И пьяный смотрит сквозь меня
В окно – и говорит: Светает…
[12.V.1927 г.]
Дорогой друг!
Спасибо тебе за то, что ты на меня не сердишься и не перестаешь помнить меня и любить, несмотря на моё слишком уж долгое молчание. Но год был настолько труден, и для нас и для близких, что положительно не хватало ни сил, ни времени на душевное общение. Жили, да и продолжаем ещё существовать в каком-то полуобморочном состоянии. Ты, наверное, знаешь, что у Ольги Ник‹олаевны› умер брат, единственный, ещё не старый – всего 44 года прожил на этом чудном свете, и последние 3 месяца жизни – в состоянии затравленного зверя. Очень тяжело мы это пережили. Осталось у нас, т‹о› е‹сть› у Олюшки (а это значит, что и у меня), двое его детей – 5-ти летние близнецы. Ольга Ник‹олаевна› работает, как вол. Целый день на лекциях, а я сижу дома и перевожу какую-нибудь пакость [211]. А когда нет работы, хвораю. Давление крови у меня чудовищное! 250 – вместо 140. Недели 3 назад ставили мне пьявки (за уши), выпустили стакана 2 крови. Я очень ослабела, но немного легче стало жить на свете. Милая Женечка! Всего не напишешь в письме, а сказать хочется так много, и все боюсь, что ничего я не успею сделать из того, что хочу и так надо yспеть. На Кавказ меня уже не посылают, чему я очень рада, п‹отому› ч‹то› лечения кавказского боюсь смертельно: многие мои знакомые после этого умирали. Посылают меня на север – в Сестрорецк. Но и туда я не поеду – и дорого и людно. Мечтаю о тишине и лесе. Думаю, что летом мы не увидимся, и когда увидимся – не знаю. Только знай, что я, несмотря на то, что большая тяжесть на меня навалилась – и чем дольше я живу, тем она тяжелее – все-таки не забываю старых друзей, моей южной родины и всегда думаю о ней с благодарностью.
Стихи у меня – такой мрачности, что и посылать не хочется [212]. Невеселый я поэт! Жалко, что Попов [213] твой меня любит. Счастливее любить не таких!
Собирается все ко мне Валерия Дм‹итриевна› [214] и никак не соберется. Конечно, надо было бы мне к ней пойти, но: 1) я – свинья, и не могу преодолеть своей непростительной усталости; 2) боюсь Василисы [215].
Напиши мне подробно, как Вы все там? Чем тебя лично побаловать? Знаю, что Вам опять трудно. Напиши толком, сколько Вы получаете ежемесячно. Надо что-нибудь выдумать. Напиши 1) о себе; 2) о Любе; 3) об Евгении Антоновне; 4) о Веронике; 5) о мальчиках. Макс написал стихи об Аде [216]. Напиши откровенно, трогают они тебя или нет? которые тебя больше волнуют – моя «играй Адель» [217] или его стихи к Аде? 7-го – уж год, как умер Александр Афан‹асьевич› [218]. Завтра – Пасха. А в душе – мрак.
[На полях:] Ты права, дорогая моя: да воскреснет дух наш! Целую нежно
Соня.
Ольга Ник‹олаевна› сердечно кланяется тебе. Я всех твоих приветствую.
Милая Женечка!
Очень огорчена твоей болезнию. Выздоравливай же! Из последних сил будем все-таки жить!
Мне очень горько, что ничем основательным не могла порадовать тебя в той посылке, кот‹орую› отправила тебе Милочка.
Есть ли у Вас все-таки дрова? Ужасно хочу снять с тебя хотя бы часть забот, но сами мы последние месяцы сидим совсем без денег. Издательства не платят. «Алмаст» в этом сезоне пока ещё не идет. Надеюсь, что временно [219].
Исполняю твое желание: посылаю несколько отрывков из нового либретто [220] и 2 стихотворения, которые я написала недавно, после двухлетнего молчания [221].
Целую тебя и помню.
Твоя София.
[На полях:] Ольга Ник‹олаевна› шлет дружеский привет.
[1] Сестра – поэт и критик Аделаида Казимировна Герцык (в замужестве Жуковская, 1874-1925).
[2] Отец – Сабашников Василий Михайлович (1848-1923) – чаеторговец. Мать – Маргарита Алексеевна (урожд. Андреева, 1860-1933). Издателями были братья отца Сабашниковой –
