— Дай бог. — Дед сделал рулевому какой-то знак, и буксир начал забирать к левому берегу. — Мужик он хитрый, как змеюка, голыми руками не возьмешь. Я вам так скажу — нечего вам в Сычкове делать. Хочешь, доставим прямо в Крупицу, к рыбному надзирателю Фроликову. А с ним уж добивайтесь до прокурора. Судить «Мухомора» за браконьерство надо — от это будет правильно!
Старик замолчал и вдруг весело чмыхнул:
— Да отмойтесь хоть, а то ненароком самих заарестуют. Чисто черти болотные…
БРАТЬЯ
Мы не послушались совета капитана буксира деда Кастуся и под вечер причалили неподалеку от Сычкова. Только попросили его рассказать обо всем инспектору Фроликову — пусть подъедет сюда. Не то чтоб мы все-таки рассчитывали найти у «дяди Клавы» «вещественную доказательству», но…
— Я в глаза его подлючие посмотреть хочу, — сказал отец. — Он же на меня ружье поднял, гад.
Хата Боровика стояла на отшибе от деревни: дед Кастусь показал нам ее еще издали. И вовсе никакая не хата, а здоровенный домище под железной крышей, обшитый тесом и покрашенный масляной краской. Он смотрел на реку с высокого бугра пятью большими окнами, в них дрожало и плавилось заходящее солнце, и отблески желтыми пятнами лежали на синих наличниках и зеленых кустах сирени в палисаднике. Палисадник обнесен невысоким штакетником, зато сразу за ним — вдоль всего двора с садом — тянулся глухой горбылевый забор, опутанный поверху двумя рядами колючей проволоки.
— Хоромы, — проворчал дед Кастусь, помогая нам отвязывать плот. — А сам с семьей в истопке ютится. От мая, почитай, и до сентября. Набил катухов — все под дачниками. Зашибалистый «Мухомор»…
На якорь мы стали в узкой бухточке. Над самой водой свешивали ветви старые дуплистые вербы. У них были такие корявые, скрученные-перекрученные стволы, будто деревья от долгого и слишком уж близкого соседства с водой заболели ревматизмом.
— Кто подежурит? — Отец вытащил из рюкзака чистую рубашку, встряхнул н, поморщившись, сунул назад — мятая, словно теленок изжевал. — Ладно, сойдет и так, не на свадьбу, — буркнул он.
— Я, — напросился Жека. — Ребята с Тараканом и без меня общий язык найдут, почитаю лучше.
Жека читал все ту же увлекательнейшую книгу под названием: «Автомобиль „Москвич“ модели 407. Конструкция и техническое обслуживание». Ну, как не пойти навстречу такому целеустремленному человеку!
Подъезд к дому «дяди Клавы» был со стороны деревни. Хорошо накатанная дорожка ответвлялась от проселка и упиралась в высокие ворота, как веснушками, осыпанные черными шляпками болтов; слева к воротам лепилась калитка, окованная полосками железа. Все добротное, тяжелое, ставленное на века.
Отец толкнул калитку, и мы вошли во двор.
Двор размером с футбольное поле делился на две неровные части плетнем. На меньшей, прилегавшей к дому, вдоль противоположной стороны забора, стояли в ряд рубленый сарай, обтянутый толью навес и низенькая хатенка с высокой трубой — баня. Немного сбоку — колодец с воротом, на добела выскобленной скамеечке стояло окованное толстыми обручами ведро с водой: вдруг нестерпимо захотелось пить. Чуть в сторонке — сложенная из кирпича печурка. Печурка топилась, две женщины в сарафанах колдовали над кастрюлями. Мужчина в пижаме сидел на корточках перед открытой дверцей и подкидывал в огонь щепки. У крыльца играли ребятишки лет четырех-пяти.
За плетнем с нацепленными на палки глиняными гладышами тянулся молодой сад. Под ближней к нам яблоней виднелся стол, накрытый белой скатертью и уставленный всякой снедью. «Дядя Клава», Африкан Гермогенович, Африкаша, толстая женщина в цветастом платье и толстая девчонка в сарафане ужинали.
Но все это мы рассмотрели потом, а вначале, когда вошли, я, например, вообще ничего не увидел, кроме оскаленной и жаркой собачьей пасти. Бурая овчарка с белым треугольником на груди беззвучно рванулась к нам, но короткая цепь отбросила ее назад, к конуре. Она перевернулась в воздухе и снова прыгнула — так и клацнули желтые клыки! — и столько силы, столько ярости было в ее прыжке, что, казалось, вот-вот лопнет цепь или ошейник, и пес бросится на нас.
— Джек, назад! Назад, тебе сказано! — «Дядя Клава» встал из-за стола и неторопливо направился к нам: красный, будто распаренный, все в той же зеленой, расстегнутой на груди тенниске, в темно-синих штанах-галифе и в хромовых сапогах. Он не семенил, как Африкан Гермогенович, ставил ноги твердо, вбивая каблуки в землю, и прищуренные глаза его смотрели спокойно, выжидающе.
Овчарка глухо заворчала и попятилась. «Дядя Клава» потрепал ее по жесткому загривку.
— Зачем пожаловали? Ежели насчет дачи, то не могу, до конца сезона все сдадено. — Он прикидывался, что впервые нас видит. — Попытайте по селу, может, где пристроитесь.
— Нам дача не нужна, — ответил отец. — Мы так… в гости. Или не ждал?
— Незваный гость хуже татарина, — ухмыльнулся он и открыл калитку. — Скатертью дорожка.
— Вон ты какой, Клавдий Боровик… — Отец весь подобрался. — Думаешь, что и управы на тебя но найдется?
— Глеб Борисыч, дорогой, какими судьбами! — послышалось радостное восклицание. Африкан Гермогенович в своем неизменном полотняном пиджаке колобком катился через двор, сладко жмурясь и облизывая жирные губы. Он с жаром потряс отцу руку и подмигнул нам. — А я гляжу, понимаешь, кто там препожаловал? А это ты! Да не один — с целым выводком. Проходите, дорогие вы мои, знакомьтесь… Клавдик, брат мой младший.
— Уже знакомы. Удосто…
— Вот и распрекрасно, — перебил отца Африкан Гермогенович. — Путешествуете, значит?! Хорошее мероприятие. Вот бы всех башибузуков с нашего двора пособирать да в лес, да на речку… Все бараки на плоты поотдавал бы! А то, которые в лагеря не поехали, только фулиганят… У нас же, понимаешь, чистый рай для всяких путешествиев! Какие места есть…
— Одним сегодня меньше стало. Ваш брат, Африкан Гермогенович, постарался. Сколько он рыбы сегодня за Глуховским перекатом уничтожил — никто и сосчитать не сумеет. Судить его будем.
«Дядя Клава» коротко засмеялся.
— А ты сначала докажи, потом пужай.
— За тем и пришел, чтоб доказать.
— С чем пришел, с тем и уйдешь!
Африкан Гермогенович всплеснул руками.
— Глеб Борисыч, милый, да что ты, понимаешь, говоришь! Какой же тебе Клавдик браконьер?! Не браконьер он, а тракторист-механизатор, труженик, можно сказать, колхозного изобилия. Господи, да что тебе — делать нечего, чтоб свой заслуженный трудовой отпуск, понимаешь, на всякое глупство портить! Половину ты на подвал угробил, а вторую — по судам будешь тягаться?! Ах, чудак ты, чудак, орден тебе за это, что ли, навесят? Ты лучше послушай, какой этот корреспондент прохвост! Ходил, ездил, одной пленки, понимаешь, с пуд перевел, тоже ж, наверно, штука дефицитная. А передал про нас, ну, двадцать слов. Я-то думал — распишет! — а он, кошкин сын, даже фамилий не назвал. Ни твоей, ни, понимаешь, моей… Вот тип, а? Мы к нему с чистой душой и, понимаешь, энтузиазмом, а он…
Африкан Гермогенович подхватил отца под руку и потащил к плетню. Гремучий бас его притих, стал мягким и вкрадчивым.
— Глеб Борисыч, брось ты это дело, по-соседски, по-товарищески тебя прошу. Ну, побаловался человек, так ведь, кроме тебя, свидетелей нету… А нам с тобой, понимаешь, рядом век вековать. Как это говорится: живи сам и давай жить другим. Вот, скажем, квартирку тебе подремонтировать — так это я с дорогой душой. И лаку польского добудем, и белилов югославских. Или там картошечки на зиму припасти, яблочков, той же рыбки к столу — Клавдик завсегда обеспечит, и цену божескую возьмет, не то что некоторые шкуролупы. Плюнь ты на эту самодеятельность, в реке рыбы много, на наш век хватит. Пошли, понимаешь, лучше к столу, тяпнем по маленькой, закусим, чем бог послал. Рыбка, она, понимаешь, плавать любит…
