оплакивала неминучую гибель родного города. Здесь — своя Кассандра... Она тоже оплакивает неминучую гибель родного гнезда. Там жрец Лаокоон, предостерегавший троянцев не верить «данаям, дающим дары», был удавлен гигантскими змеями. Здесь — благочестивый скитник Елизарушка, этот хлыновский Лаокоон, твердивший на вечах Хлынова, что «Москва слезам не верит», — где он? Может быть, и он уже удавлен в Москве, но не змеями, а виселицей?
Скоро из Хлынова увидели, как соединенная рать выставила ряды смоляных бочек и целые горы сухой бересты. И началось плетение плетней под понукание песни:
Вечером вожди Хлынова, Оникиев, Лазорев и Богодайщиков, должны были сойтись в доме Оникиева на совет. Спустилась ночь на Хлынов. На стенах его перекликались часовые:
— Славен и преславен Хлынов-град!
— Славен Котельнич-град!
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град![31]
Гулко разносились эти оклики над Вяткой-рекой и над станом осаждающих.
— Штой-то долго не идет Пахомий? — обратился Оникиев к Богодайщикову, имея в виду Пахомия Лазорева.
— Може, часовых охаживает для верности.
— Что же, часовые, кажись, исправно перекликаются.
Но если бы беседующие могли проникнуть взором чрез затворенную ставню, то они увидели бы, как под покровом августовского вечера женская тень бросилась навстречу мужской тени и прильнула к широкой груди...
— Пахомушка! Касатик мой! Соколо ясный! Добейте челом московскому князю! Не губите Хлынова и нас, сирот бедных!
— Онюшка, Оня! Светик мой! Голубица чистая! Так люб я тебе?
— Сам знаешь, что сохну я по тебе, вяну, словно цветок без солнца.
— Когда же под венец, мое золото? Когда ты моя будешь?
— Как только добьете челом князю постылому, в те поры и засылай сватов к отцу, к матушке.
— Добьем челом, добьем, за тем и иду на совещание к твоему батюшке.
Тени оторвались одна от другой...
— Славен и преславен Хлынов-град.
— Славен Котельнич-град.
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град.
Мертвая тишина в городе, хотя почти никто не спит.
— Попытка не пытка, — говорит на совете у Оникиева Пахомий Лазорев, — добьем челом супостату.
— Добить-то добьем, — соглашается и Оникиев, — Москва спокон веку живет «поминками» да «посулами». Одначе Данило Щеня да Морозов не тою дратвою шиты, что Шестак-Кутузов: сии и «поминки» возьмут, и поминальщиков закуют.
— Да, с этими опаско, — согласился и Богодайщиков, — нам с поминками самим выходить не для че, как ономнясь, да и Онисьюшка пущай в городе остается, а то как бы ироды на ея девичью красу не позарились.
— Вышлем с «поминками» Исупа Глазатого, — предложил Пахомий Лазорев.
На том и порешили и разошлись.
Тихо, мертво кругом, только собаки воют, чуя беду.
— Заутрее добивать челом пошлем Исупа Глазатаго, — слышится шепот во мраке ночи.
— Славен и преславен Хлынов-град!
— Славен Котельнич-град!
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град!
XII. ПОСЛЕДНИЕ СУДОРОГИ
В стане осаждающих тревога. В темноте слышны крики: «Держите вора! Зарезал, проклятый!.. В шатер пробрался, до становой жилы перерезал!»
Заскрипели на ржавых петлях городские ворота. В них прошмыгнула гигантская тень.
— Ты, Микита?
— Я... До черенка всадил...
— Ково, свет Микитушка?
