раненых зрителей, но мне не было до них никакого дела.
Не испытывая абсолютно ничего, я нажал на курок.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Я по-прежнему ничего не испытывал и через час, когда приехавшая Ортега обнаружила меня в цехе загрузки в оболочки. Я сидел на вилах одного из автоматических погрузчиков, глядя на зелёное свечение, исходящее из пустых резервуаров. Шлюз, открываясь, издал мягкий шлепок, за которым последовало жужжание, но я не отреагировал и на это. Даже узнав шаги Ортеги и её голос, когда она тихо выругалась, споткнувшись о спутанные на полу кабели, я так и не обернулся. Я сидел неподвижно, словно отключенная машина.
– Как ты себя чувствуешь?
Повернувшись, я увидел Ортегу, остановившуюся у погрузчика.
– Вероятно, так же, как выгляжу.
– Что ж, выглядишь ты дерьмово. – Протянув руку, она ухватилась за подвернувшуюся кстати решетку – Не возражаешь, если я к тебе присоединюсь?
– Валяй. Тебе помочь?
– Не надо. – Подтянувшись, Ортега повисла на руках, посерев от напряжения. – Хотя, впрочем, не откажусь.
Я протянул ей менее искалеченную руку, и Ортега, крякнув, взобралась на подъемник. Неуклюже опустившись на корточки, она пересела ко мне и потерла плечи.
– Господи, как же здесь холодно. И давно ты тут сидишь?
– С час.
Ортега посмотрела на пустые резервуары.
– Увидел что-нибудь интересное?
– Я думаю.
– О… – Она снова помолчала. – Знаешь, этот летинол, мать его, хуже шокового пистолета. По крайней мере, получив заряд, хотя бы понимаешь, что тебе сделали больно. А летинол убаюкивает. Дескать, все позади, надо просто успокоиться и расслабиться. И вдруг ты спотыкаешься о первый же пятисантиметровый кабель, через который хочешь перешагнуть.
– По-моему, сейчас тебе полагается лежать в постели, – мягко заметил я.
– Как, наверное, и тебе. Завтра на твоем лице вскочат замечательные синяки. Мерсер сделал обезболивающий укол?
– Я в этом не нуждаюсь.
– Ох, какой крутой. А мне казалось, мы с тобой договаривались, что ты будешь бережно относиться к этой оболочке.
Я криво усмехнулся.
– Видела бы ты того, другого.
– Его я тоже видела. Разорвал пополам голыми руками, да?
Я продолжал улыбаться.
– Где Трепп?
– Твоя подружка? Исчезла. Сказала Баутисте что-то насчет конфликта интересов и растворилась в ночи. Баутиста рвет на себе волосы, пытаясь придумать, как выбраться из этой ямы. Не хочешь переговорить с ним?
– Ладно.
Я непроизвольно заерзал. В исходившем от резервуаров зелёном свечении было что-то гипнотическое, и под общим оцепенением, охватившим меня, начинали кружить мысли, наталкиваясь друг на друга, словно акулы, которым бросили корм. Смерть Кадмина, вместо того чтобы принести облегчение, наоборот, лишь запалила в груди медленно горящий бикфордов шнур, ведущий к потребности делать боль. Кто-то должен заплатить за случившееся.
Но тут все было гораздо хуже. Речь шла о Луизе (она же Анемона), выпотрошенной на операционном столе; об Элизабет Элиотт, зверски зарезанной и не имеющей денег на новую оболочку; об Ирене Элиотт, скорбящей о своем теле, которое носит какая-то крупная деловая шишка; о Викторе Элиотте, раздираемом горечью утраты и оглушенном встречей с вроде бы той же самой и одновременно другой женщиной. Речь шла о молодом чёрнокожем мужчине, встречающем родных в теле белого мужчины средних лет, убитого вредными привычками; речь шла о Вирджинии Видауре, с презрительной надменностью отправляющейся на хранение, гордо вскинув голову и отравляя последней сигаретой легкие, которые ей все равно предстоит потерять, отдав их какому-нибудь состоятельному вампиру. Речь шла о Джимми де Сото, вырвавшему собственный глаз среди грязи и пожаров Инненина, и о миллионах, подобных ему, раскиданных по всему Протекторату, сколоченному наспех скопищу человеческого материала, выброшенного на помойку истории. Кто-то должен заплатить за всех них, а также за многих других.
Чувствуя легкое головокружение, я неуклюже слез с подъемника и помог спуститься Ортеге. Тяжесть её тела причинила моим изувеченным рукам сильную боль, не шедшую ни в какое сравнение с внезапным леденящим осознанием того, что нам осталось провести вместе считанные часы. Не знаю, откуда взялась эта мысль, но она прочно поселилась в незыблемом основании моего сознания, которому я привык доверять больше, чем логическим рассуждениям. Мы вышли из цеха загрузки оболочек, держась за руки, и не замечали этого до тех пор, пока не столкнулись в коридоре нос к носу с Баутистой, после чего непроизвольно отпрянули друг от друга, словно устыдившись.
