Его разрушил элитный конкурент КПСС – КГБ (опять же – элита КГБ), осуществляя операцию 'гипер- карнавализация', то есть карнавализация без ограничений – временных, ценностных и прочих (я уже не раз подробно обсуждал эту тему в своих докладах).
Его разрушила интеллигенция (опять же элитарная, пристегнутая к своим элитным хозяевам). Она и только она виновна в том, что регулятивный процесс, начавшись, приобрел инволюционный характер. А на место революционных ценностей (справедливость, нравственность, долженствование, прогресс) были поставлены ценности инволюционные (потребление, колбаса, шмотки… та же сексуальная революция в нашем перестроечном варианте… то же растабуирование криминалитета и криминальности и так далее).
И, наконец, его разрушила чужая международная воля, рассматривавшая это разрушение как уничтожение державы-конкурента.
Я много раз говорил, что эту чужую волю можно сосредоточенно ненавидеть. Но при этом нельзя возлагать на эту волю всю политическую вину. Потому что в узко-политическом плане она права – она решила свою задачу. Она есть враг, но не предатель. Враг по определению не может быть предателем. Исторически и культурно эта злая воля виновна перед чем-то большим, нежели политика. Ибо она посягнула в угоду геополитическим и политическим интересам на нечто большее, чем эти интересы. На вектор мировой истории. На ценность истории как таковой. Но это, как говорится, отдельная песня.
Я же, осуществляя вышеизложенные констатации, еще и еще раз открещиваюсь от любых форм народофобии. Народ был разрушен, и это главное. Он был разрушен с применением беспрецедентных технологий. Разрушен в условиях, когда защита от этих технологий была демонтирована самой политической системой (монопольная власть КПСС и так далее).
Можно ли при этом считать, что народ совсем невиновен?
Если народ, отказавшийся от своей истории, совсем уводится из сферы вины, то он уводится и из всего остального. Из сферы греха, например, а значит, из сферы свободы воли. Это тогда такое святое дитя – малое, неразумное, неправосубъектное и потому ни за что не отвечающее. Но почему-то великое. Такой подход к народу мне глубоко чужд.
Мне гораздо ближе концепция греха, связанного с продажей первородства за чечевичную похлебку или с поклонением золотому тельцу. Я не абсолютизирую эту концепцию, но знаю, что она может иметь культурный и социально-восстановительный характер. Хотя бы в силу своей разумной (а вовсе не садистской) жестокости. А все эти поглаживания, причмокивания вкупе с проклятиями в адрес иноземцев и их 'пятой колонны' – ни к чему не приводят. А все главное просто выводят из рассмотрения.
И, в конце концов, нам рано или поздно придется дать себе ответ на главный вопрос: 'Что такое этот самый народ?'
Это субъект исторического процесса? Но тогда он представляет собой единство живых и мертвых. То единство, в котором живые связаны с мертвыми эгрегориальной связью. Но тогда эгрегор выше живых. Он больше их. И у него есть свои права. Я много раз спрашивал: если за всю российскую территорию будет заплачено 100 триллионов долларов, например, и 100 миллионов россиян получат по миллиону долларов, так сказать, 'на рыло' и будут счастливы… Если эти 100 миллионов проведут референдум и примут соответствующие решения, то будут ли такие решения исторически легитимными? Нет, потому что, кроме 100 миллионов живых, есть неизмеримо большее число мертвых, и они не могут голосовать.
Закон, по которому 1 человек – 1 голос, предполагает, казалось бы, аксиоматическую вещь. Что голосовать должны живые, и только они значимы. А это не так. По крайней мере, это не аксиома. А для меня – так даже не теорема. Это очень определенный и очень небезусловный, хотя и важный, способ регуляции. И для того, чтобы он не был деструктивным, нужна масса условий.
Назовем эти условия рамками (рис. 13).
Любой специалист по управлению знает, что регулятивность может осуществляться только в определенных рамках. Я могу отладить какой-нибудь оптический прибор, только если зеркальце качается вокруг точки равновесия. А если оно сильно отклонилось от этой точки, то я должен рукой залезть в прибор и вернуть зеркальце на место. Я могу регулировать электронный прибор, управляя схемами и датчиками, но только до тех пор, пока в приборе нет короткого замыкания. А потом я должен чинить прибор.
Почему такие (а также сходные) рассуждения должны рассматриваться как подкоп под регулятивность и ненависть к демократической возможности так или иначе поставить власть под контроль общества? Я хочу поставить власть под контроль общества. Я люблю такой контроль и не люблю распоясавшуюся власть. Я считаю распоясавшуюся власть крайне опасной. Я не являюсь поклонником диктатуры ради диктатуры. Но я не могу являться и поклонником демократии ради демократии (рис. 14).
Я предлагаю заменить линейную дискуссию (является ли демократия добром или злом, является ли диктатура добром или злом) – дискуссией матричной. И установить, что и диктатура, и демократия (а также все промежуточные конструкции) могут быть и средством добра, и средством зла.
Может быть ликвидационная диктатура или диктатура распада. Может быть диктатура спасения и развития.
Может быть ликвидационная (деградационная, каннибалистская) демократия. А может быть демократия как нормальная форма регулирования восходящих процессов. И эта форма, наверное, действительно лучше других, хотя и не является безусловной.
Но все эти формы требуют наличия общества. То есть рамок и многого другого. Эти рамки и другие предпосылки социальности давно поломаны. Они поломаны жесточайшим образом. И не были восстановлены в течение последних восьми лет. Они вообще не могут быть восстановлены этими способами. Но в течение восьми лет не делалось того, что могло быть сделано даже взятыми на вооружение способами. А раз так, то не могло не происходить дальнейшее социальное обрушение. Оно, конечно, отчасти сдерживалось (хотя сдерживалось недостаточно). Но сдерживать – не значит переломить. Сдержать негатив – это значит накапливать негатив будущего. Сдержать деструктив – это значит расходовать конструктив настоящего.
Каждый по-своему видит минусы своего времени. И плюсы тоже.
Я обязан сказать правду о минусах. Но я не могу не оговорить при этом фундаментальной специфики нынешнего разговора на данную тему.
Одни говорят о плюсах путинской эпохи. Другие – о минусах.
Те, кто говорит о плюсах, не признают минусов. А те, кто говорит о минусах, не признают плюсов.
Мне это кажется не вполне честным. Мне кажется, что не ощущать разницу между путинским отпором в Чечне и Хасавюртом так же неправильно, как и признать сегодняшнюю ситуацию на Северном Кавказе сколько-нибудь приемлемой. А уж тем более стабильной и благополучной.
Мне кажется, что признать сегодняшнюю экономическую ситуацию блестящей так же неправильно, как и назвать ее худшей, чем в 1998 году. Поскольку и то, и другое политизировано и подчинено некоей борьбе достаточно для меня сомнительного характера, то я вообще буду говорить о другом (рис. 15).
К моменту прихода Путина в обществе были сохранены и в каком-то смысле чуть-чуть огорожены от регресса некоторые нематериальные активы. Скажем так, в духе газеты 'Завтра' образца 1993 года (державность, патриотизм и прочее).
Эти активы были изъяты у оппозиции и переданы Путину. Кто-то скажет: 'Слава богу, что были переданы'. И в таком утверждении есть доля правды, но это не вся правда. Потому что вопрос в том, что было сделано с переданными активами. Как они были использованы. О том, как были использованы, я говорил многократно. В духе постмодернизма, пиаризации. Это как раз и называется 'плюс пиаризация всей страны'. Хорошо, что пиар был патриотическим. Плохо, что это был пиар. Потому что оказалось, что за восемь лет израсходована большая часть этих нематериальных активов.
Восполнения израсходованного вообще не осуществлялось.
Оставшаяся часть нематериальных активов быстро превращается в тонкую и неспособную ничего удерживать пленку. Ситуация близка к исчерпанию. Что же в этом хорошего?
Мне говорят, что риторика (патриотизм) сама рождает новые национальные настроения, а эти настроения трансформируют власть в нужном направлении. То есть мне говорят о том, что регуляция есть
