Понятна моя метафора? Если я предполагаю, что нечто является содержанием, и тычу в него аналитическим шилом, а оно, это нечто, не ведет себя, как подобает содержанию, а исполнят некие – несвойственные содержанию – антраша, то что я доказываю? Что это нечто не является содержанием. Так ведь?
Оговорив подобные методологические тонкости, необходимые, коль скоро ты имеешь дело с критикой постмодернистской конструкции (каковой по определению является совокупность вышеописанных 'лепестков', они же 'поводизации', они же версии), – я займусь грубой аналитической работой. Той самой, которая позволяет обнаружить, что версии (то бишь 'камни' из моей метафоры), на самом деле являются не 'камнями' (то бишь содержаниями, в которые их авторы обоснованно верят), а 'кроликами' (то бишь впариваемыми бессодержательными постмодернистскими конструкциями).
Часть 6. Критика версий
Здесь я перехожу от аналитики террора к политической аналитике. Оговорив, что уже начатый мной разговор о политической войне является своеобразным мостом, перекидываемым из сферы аналитики террора в более масштабную и серьезную сферу.
Политическая война строится вокруг конспирологии. Да-да, той самой конспирологии, которой так чурались ведущие эту войну просвещенные круги. Конспирология соблазнительна. Легко усваивается возбужденной публикой.
Есть, как мы убедились, две конспирологические версии.
Первая и главная: ФСБшники сами осуществили теракты для того, чтобы под гексоген и кровь вернуть Путина на пост президента ('идеологема #2 – субъект #2').
Раскруткой этой идеологемы (а точнее все же – конспирологической версии) занята сейчас вся радикальная оппозиция. С моей стороны было бы очень глупо отмести эту версию с порога: 'Руки прочь от замечательного Путина и высокоморальных чекистов!' Нет, я считаю необходимым рассмотреть эту версию, применив к ней весь нормальный аналитический инструментарий. Любой другой подход для меня неприемлем и с научной, и с моральной, и с политической точки зрения.
Начну с того, что все материалы, в которых Путин и чекисты обвиняются в осуществлении взрывов в 1999 году, носят очевидно недоказательный характер.
Это очень заметно, если сравнить эти материалы с работами западных профессоров, разбиравших те или иные сюжеты сходного типа – итальянский, греческий и так далее. Прежде всего, итальянский. Ведь по сути чекистов и Путина обвиняют в том, что они использовали для прихода к власти на рубеже тысячелетий так называемую 'стратегию напряженности'. Ту самую, которую в наибольшей степени задействовали и впрямь в Италии (терроризм, убийство Альдо Моро, 'красные бригады' и так далее).
Итальянские профессора действуют на Западе, понимая, что их читатели, как элитные, так и иные, в большей или меньшей степени проникнуты (так и хочется сказать – пропитаны) правовым духом: 'Вот это и впрямь доказательство! А это треп, а это правдоподобные, но не доказанные предположения!' Такова сильная сторона Запада, по крайней мере, Запада классического.
Когда западный журналист и аналитик, знаменитый 'разгребатель грязи' Боб Вудворд давал данные для Уотергейта, все понимали: 'Да, это доказательные данные, от которых не отвертишься'. И Никсон погорел.
Повторяю – сильная черта классического Запада состоит в том, что он (а) понимает, что такое настоящие доказательства, и (б) благоговеет перед настоящими доказательствами.
Классический Запад очень четко отделяет настоящие доказательства от общих рассуждений. Рассуждения он презирает, а доказательства принимает к рассмотрению и, рассмотрев, делает далеко идущие выводы, если доказательства и впрямь подтверждаются. При этом есть определенная процедура подтверждения. Разумеется, тогда, когда надо вести политическую войну вообще и с дикарями в особенности, Запад может пренебречь разницей не только между настоящими доказательствами и общими рассуждениями, но и между настоящими доказательствами и пропагандистской ложью. Но он и в этом пренебрежении останется таким, какой он есть. То есть Западом, который понимает разницу между юриспруденцией (нормами для себя) и пропагандой (нормами для других).
Разница между классическим Западом и нашими западниками (западниками вообще и диссидентствующими ультразападниками в особенности) состоит в том, что наши западники категорически не понимают, что такое разница между доказательностью и болтовней, юриспруденцией и пропагандой.
Все то, что необходимо для того, чтобы осознать и прочувствовать эту разницу ('как говорят у нас в Одессе, почувствуйте разницу'), отсутствует в ментальном и эмоциональном аппарате наших западников и уж тем более диссидентствующих ультразападников. Потому что они-то как раз – 'наши в доску'. То есть отнюдь не западные люди классического образца. И 'ловить' им в классическом западном обществе нечего. Они могут только консультировать это классическое общество по поводу того, как надо работать с русскими дикарями, и исполнять поручения западного классического общества, касающиеся способов манипулирования дикарями. Как только задачи западного общества по отношению к дикарям будут решены – западники должны испариться ('Мавр сделал свое дело, мавр может уходить').
Но дело не в наших западниках (и тем более не в невротизированных ультразападниках), а в нашей традиции, которая действительно не вобрала в себя все то, что позволяет отличать доказательность от слегка похожего на нее суесловия.
Наша традиция и впрямь всегда носила существенно неправовой характер. Сейчас она носит более неправовой характер, чем когда бы то ни было. Авторы мифов о взорвавших Россию на рубеже тысячелетий путинских чекистах это понимают, как никто другой.
Они понимают, что миф, может быть, еще и сработает. Да и соорудить его нетрудно – что называется, 'на коленке'. Добыть же доказательства практически невозможно. А если даже добудешь – толку-то? Уотергейт в России невозможен по определению! Добытыми доказательствами власть подотрется и только.
Подобное представление о ситуации породило у авторов тогдашних обвинений в адрес Путина и чекистов своеобразный уныло-истерический тон: 'Знаем, что доказательств нет и не будет! Знаем, что кишка у нас тонка получить доказательства! Ну, и что? За неимением доказательств – будем выдумывать нечто минимально правдоподобное! И крикливо это впаривать дикарям, они же постсоветские совки. Если Солженицыну удалось все, что надо, впарить нормальным совкам, то мы постсоветским недоноскам уж тем более впарим все, что захотим! Любые мифы, любую конспирологию'.
Итак, доказательств авторы всех этих мифов или конспирологических версий никогда не собирали. Они и боялись этого, и не верили своим силам, и очень сильно сомневались в том, что искомый черный кот присутствует в черной комнате. Они слабо понимали, что такое доказательства. И чем доказательства отличаются от мифов, конспирологических версий, общих рассуждений с разной степенью правдоподобности.
Все так. Но в чем вопиющее отличие тогдашних мифов от нынешних?
В тогдашних мифах был мотив. Как знают все, для кого доказательность не пустой звук, наличие мотива ничего не значит само по себе. Отсутствие мотива значит очень многое. А наличие мотива… Если сын является наследником своих родителей – это не значит, что он их убил. Вот если известно, что они убиты топором, а на найденном у сына топоре – их кровь и отпечатки пальцев сына, это уже другое дело. Этот уже не мотив, это настоящие доказательства.
Настоящих доказательств, повторяю, у тех, кто в начале 2000-х обвинял Путина и чекистов в том, что они сами взрывали дома в Москве, не было и нет. Обвинители этих доказательств не искали и не ищут. Но – в их тогдашней болтовне была хотя бы так называемая 'мотивационная часть'. Еще раз повторю, необходимая, но совершенно недостаточная.
Если собрать все то, что было сказано тогда, и выделить в этом некий мотивационный сухой остаток, то он примерно таков: 'Молодой, неопытный, никому не известный премьер – наследник непопулярного президента. Рейтинга нет. Времени на раскрутку мало. Против него – мощные, хорошо раскрученные противники. Такие, как Примаков и Лужков. Да даже Зюганов – тяжеловес по сравнению с никому не известным премьером.
Партия премьера собрана на скорую руку. Власть в целом непопулярна. Страна пережила тяжелейший
