жертву своей фантазии… Такой способ описания связи человека с идеальным – очевидно тенденциозен. И в этом смысле является все той же борьбой идей. Эта борьба, ну, никак не может быть редуцирована к сюжетам из нашей (и даже общемировой) истории последнего столетия.
Хотя, конечно же, война с идеалами, которую Запад предпринял после 1945 года, имея целью прежде всего удушение (или ослабление) идеального как такового, приобрела особо беспощадный характер именно в новейшее время.
Неореализм, апология 'маленького человека' с его земными делами, апология земной обычной человеческой боли и радости – конечно, часть подобной борьбы. Говорилось, что это – борьба с нацистским культом героизма и идеального. Но искренним ли был такой пафос (во многом разделявшийся советской интеллигенцией)?
Помню, ставлю я один из своих первых спектаклей. И пытаюсь показать в нем историю любви на войне как вечную и великую. Ввожу параллельные ряды из Данте и Петрарки, использую соответствующую музыку и пластические образы… Встает на обсуждении один из интеллигентов и говорит (кого-то цитируя): 'Простое маленькое горе – единственная стоящая вещь'. Мол, написана история маленького человека – так вы нам не пытайтесь этого маленького человека поднять на пьедестал. Не нужно нам ничего, кроме изображения его вибраций в масштабе один к одному. А иначе, знаете ли, получается этот самый… 'Триумф воли'.
Ну, не могу же я этого интеллигента заподозрить в том, что он вел переговоры с какими-то инстанциями по поводу проекта 'Война с идеальным'! Он так мыслил и чувствовал. Другое дело, почему он так мыслил и чувствовал, на какие референтные группы опирался, как его личное мышление подобного типа было связано с мышлением (уже вполне идеологическим) представительных для него диссидентских групп, создававших определенную моду? Как это перекликалось с каким-нибудь Максом Фришем и его героями, противостоявшими своим обыденным копанием в навозе – 'дурацким подвигам' Геркулеса ('Геркулес и авгиевы конюшни')?
Любое частное коренится в общем. И все же… Все же запуск качественно нового витка борьбы с идеальным опирался на определенную 'органику'. В его основе был органический испуг западной интеллигенции (и не только ее) при встрече с взрывной энергией определенного (фашистского) типа.
Этот испуг породил отношение к любой (да, именно любой) энергии, извлеченной из полусонного общества теми или иными страстями по идеальному. Так называемая антифашистская интеллигенция и стоящие за ней властные группы, ожегшись на фашистском 'молоке', стали дуть на 'воду' любой идео- энергийности (рис. 46).
Уже 20 лет я пытаюсь приучить наших 'жрецов естественности', ненавидящих проекты и заговоры, к элементарной мысли: органические основы процесса никоим образом не противостоят тому, чтобы эти основы были использованы и развиты в чьем-то проекте. Наоборот, ни один проект не делается, если к тому нет органических предпосылок.
Физики, занятые колебаниями, на первом курсе усваивают, что есть собственные колебания, а есть вынуждающие. И что одно не противоречит другому. Да и в школе вроде бы об этом говорят, рассказывая, должен ли военный отряд шагать в ногу, переходя какой-нибудь мост. Мол, у моста есть собственные частоты колебаний. Если воздействие на мост осуществляется не в этом спектре частот (или вообще в широком спектре), то мост абсолютно прочен. Но вот идет по нему отряд. И идет он в ногу. За счет того, что идет в ногу, оказывает воздействие на мост на определенной частоте (частоте хождения в ногу). И если эта частота совпадает с одной из собственных частот моста, то он может разрушиться.
Уже такие детские примеры показывают – обрушить систему можно, лишь используя ее собственные (органические) свойства. Все подрывники об этом знают – если переходить от детских примеров к более взрослым. Но политология и гуманитарные науки в целом, как правило, делают вид, что им это незнакомо, или это для них неочевидно.
Ну, так вот. Когда мы говорим, что ужас перед конкретными проявлениями идео-энергийности сам по себе привел к войне с идеальным, мы не раскрываем одного важнейшего аспекта. А без раскрытия этого аспекта все выглядит слишком уж по-дурацки. Развязывание такой войны с идеальным, конечно же, могло задействовать в качестве 'собственной частоты' некий интеллигентский синдром, порожденный встречей западной интеллигенции с фашизмом. Но не более того.
Синдром нужен был в качестве органической предпосылки. Однако ни масштаб войны, ни ее планомерность и изощренность – не допускают редуцирования всего произошедшего к автономным интеллигентским антифашистским дерганьям. Слишком уж все было изощрено, алгоритмизировано и 'ресурсо-обеспечено'.
Под последним имею в виду и деньги как таковые (на войну с идеальным с 1945 по 1968 год на Западе было истрачено не менее четверти триллиона тогдашних долларов), и используемые инфраструктурные модули. На войну с идеальным на Западе работали сети и структуры, клубы и комитеты по премиям. Все это явно находилось не в руках самой невротизированной западной интеллигенции, хотя и подстегивало ее активность.
Анализируя элитный аспект рассматриваемой коллизии, мы тут же наталкиваемся на другой, не антифашистский фактор. И сразу вынуждены апеллировать не к поговорке про молоко и воду, а к присказке 'из песни слов не выкинешь'. Под 'песней' я здесь имею в виду всю реальность Второй мировой войны. А под 'словами, которые из нее нельзя выкинуть', – роль СССР и коммунизма в победе над Гитлером. Эти вроде бы невыкидываемые слова – убийственны для тех, кого мы именуем западными 'хозяевами'. Потому что признав такие слова в данной песне, придется признать далее нижеследующее.
1. Безыдеальность веймарского немецкого общества породила патологию идеального в виде фашизма.
2. Остывающая идеальность западного (демократического) общества не сумела противостоять накаленной патологии фашистского идеального. Позорный пример Франции здесь носит слишком очевидный и абсолютно неснимаемый характер. Да и Дюнкерк, ну, никак не представишь как адекватный отпор аглосаксонского духа фашистской угрозе.
3. Только встречная волна разогретой идеальности советского общества смогла остановить патологию фашистской идеальности.
В результате вырисовывается такая (абсолютно прискорбная для хозяев) картина (рис. 47).
Обнажить подобную суть вопроса хозяева не хотели и не могли. Ибо эта суть, в каком-то смысле, ставила крест на их (не выдержавшем удара) западном обществе. Более того, становилось как бы очевидным, что следующий удар станет ударом на добивание этого общества и его хозяев.
И что делать? Как спасать это общество и себя? Провести глубокую перестройку своих идеалов западное общество не хотело и не могло. Такая перестройка вообще не является технологией. То есть чем- то, что можно взять и осуществить (была бы воля и были бы средства – соберутся мозги, вложатся деньги).
Идеальное – это то, что подобным образом не создается. Можно собрать любые мозги и заплатить любые деньги, а результата не будет. Идеалы – это сверхтонкая ткань. А раз сверхтонкая, то и не до конца рукотворная.
О мере этой нерукотворности спорят уже много веков. И вклинивание данного спора в наше текущее обсуждение увело бы от существа дела. Просто обозначим, что спор имеет место. И что спорящие обсуждают лишь меру нерукотворности идеального. Проникает ли элита в некую 'пещеру' и вбирает энергию идеальной сферы, создает ли идеалы народ… Но то, что по заказу это нельзя состряпать, – всем очевидно. А то, что можно состряпать, – не является этим. Потому и называется 'пиар' или как-то еще.
Итак, волевым усилием хозяев идеалы не обновляются и не энергетизируются. Но даже если их и можно более или менее сознательно взрастить в недрах существующего западного общества, речь должна идти об очень особом взращивании.
Такого рода взращивание осуществляется в недрах восходящих социальных компонент данного общества. Компоненты эти принято называть классами. Классы могут (и должны) взрастить в себе новое идеальное для того, чтобы прийти к власти. Но они его взращивают не для того, чтобы позабавить текущих хозяев жизни. Они его взращивают, чтобы этих хозяев 'уконтрапупить'. То есть отобрать у них власть,
