Я слышу все это и понимаю, что такого Путина (кинувшего чекистов, 'разведшего' всех на свете, презирающего реальность, сотрудничающего с американцами) Латынина готова признать властителем. Я слышу, что концепция власти ('нет реальности мира, есть реальность власти') – это концепция самой Латыниной. Она ее обнаруживает в Путине и через это солидаризируется с тем новым для нее Путиным, в котором она (адекватным или неадекватным образом – отдельный вопрос) обнаруживает специфическое властное качествование.
Я это слышу. А вы нет?
В любом случае, вернемся к обсуждению соотношения 'реальности мира' и 'реальности власти'. А также к власти как связи между субъектом и субстанцией. А также к обладанию как одной из характеристик подобной связи.
Госпожа Латынина, как и всякая здоровая женщина, в своем идеале обладания наверняка захочет, чтобы в акте, где она субстанция, а некто субъект, этот субъект ее реальность как-то учитывал. Как?
Где ключ к расшифровке этого самого способа учета реальности, предполагаемого госпожой Латыниной? Вчитаемся еще раз. Что ключевое в ее высказывании? Если речь идет не об отсутствии реальности, то речь идет об особом отношении, в котором реальность скрыто признается, но сугубо отрицательным способом. В этом смысле ее нет. Нет в смысле того, что она отрицается. Потому что в прямом смысле она всегда есть (феномен дурдома мы отвергли изначально).
Значит, ее нет только в том смысле, что она почему-то решительно отрицается. Такое 'присутствие через факт отсутствия и отрицания' аналитики называют негативной диалектикой.
Итак, реальность мира (то есть субстанции) отрицается с позиций негативной диалектики (то ли восточной, то ли в духе франкфуртской школы)… Но просто так это особое отрицание никогда не осуществляется. Оно не может быть отрицанием РАДИ самого отрицания. Субъект ЗАЧЕМ-ТО так отрицает реальность. Зачем? Известно зачем.
Субъект так отрицает реальность субстанции ради утверждения своей реальности. Это утверждение и называется отрицательным. Для того, чтобы ощутить факт своего бытия, мне нужно изъять ваше бытие.
Итак, реальность мира игнорируется ради утверждения реальности власти. В идеале госпожи Латыниной субъект, обладая субстанцией (реальностью мира), отрицает эту субстанцию (то есть умаляет ее) ради утверждения своей реальности (реальности власти). Иначе говоря, власть самоутверждается, уничтожая предмет властвования (страну). И мы видим любование Латыниной такого рода властью. И это не просто ее любование. Огромная часть нашей особо продвинутой интеллигенции, декларируя гражданско-демократический идеал, на деле влечется совсем к другому. Иногда называемому ницшеанским. Что не вполне точно. Потому что это уже не Ницше. Это в чем-то Достоевский, а в чем-то постмодернисты… Знаменитое 'take it off'.
И до тех пор, пока мы не признаем этого и будем всерьез относиться к восклицаниям этого социального слоя о благе демократии, гражданского контроля, а главное, о необходимости ответственности власти за то, что происходит в реальности, мы ничего не поймем. Мы не ощутим лукавой диалектики зазеркалья, в которой каждое слово значит нечто, противоположное тому, что оно должно значить.
Я это постоянно вижу и слышу. Достаточно открыть газету или включить телевизор. У меня большой опыт, в том числе и психоаналитической деятельности (никак не сводимой к давно пройденным азам фрейдизма, юнгианства и прочего).
Я просто как театральный режиссер (да еще всегда тяготевший к лабораторно-театральной работе) не мог всем этим не заниматься. А я, если чем-то занимаюсь с душой, – то обычно 'врубаюсь'. Вот я и врубился во все, что связано с герменевтикой текстов, жестов, интонаций, семиологических и семантических построений. Я, может быть, в политологию не так сильно врубился, как в это. И я никогда с подобными вещами не шутил. Я своим анализом не 'шью' кому-то отсутствующий мотив. Я пользу приношу. Я не злюсь, не глумлюсь. А пытаюсь вскрыть что-то социально и даже онтологически значимое. Я не индивидуальную патологию пытаюсь нарисовать на пустом месте. Я раскрываю патологию социальную. И даже метафизическую.
Специфические отношения, при которых субъект обладает субстанцией таким образом, чтобы подтвердить свою реальность за счет отрицания реальности этой самой субстанции, – это не абстракция. Это то, что существует на разных уровнях бытия. Это и определенные патологии 'блатняка', и заморочки в духе физиологически утрированного тантризма. И… и знаменитый феномен влечения жертвы к террористу. Абсолютность этого влечения – миф. На самом деле далеко не каждая жертва влечется к террористу. Но этот миф очень полюбился нашей интеллигенции. Почему?
В чем глубинный механизм этого самого влечения определенных 'субстанциональных жертв' к 'террористическому субъекту'? Люди, жадно тянущиеся к простым описаниям (а таких, увы, в России все больше), начинают говорить о том, что жертва так хочет жить, что пытается заигрывать с террористом. На самом деле ничего близкого к этому в данном механизме нет. Если жертва всего лишь хочет, чтобы ее не убили – причем тут влечение? Психологи говорят, что отпущенная жертва бежит снова к мучителю и хочет, чтобы он ею обладал. Этот механизм талантливо показан в фильме 'Ночной портье'. Так что не надо банальностей! Они, ну, никак не приведут нас к пониманию нашей реальности.
Подлинная суть влечения жертвы (субстанции) к террористу (субъекту) в том, что субъекту удается выключить у такой субстанции программу жизни и включить спящую программу 'смерти как таковой' (танатоса).
Отношения влечения в рамках пары 'террорист-жертва' – это отношения танатоса. В пределе (если переходить к религиозной метафоре) – отношения 'дьявол-грешник'. В том смысле, в котором говорится о вожделении, испытываемом грешником в аду (читайте, например, Томаса Манна, его роман 'Доктор Фаустус'). Этих же отношений Нерон добивался, сжигая Рим. Это вообще ликвидационные отношения. Субстанция благодарит субъект за дар в виде смерти.
Описывать эти отношения как идеал, конечно, можно. Но надо отдавать себе отчет, что это танатический идеал ('танатография эроса'). Что это идеал сатурналий и карнавала (беременная смерть).
Вот я и вышел на то, на что хотел. То есть на лексику и семантику тех форм влечения, которые присущи карнавалу и аду, – карнавалу как имманентному и аду как трансцендентному. И на то, что этот тип бытия у нас на глазах становится чем-то вроде мейнстрима.
Булат Окуджава сказал о расстреле здания Верховного Совета в 1993 году: 'Я наслаждался этим'.
Тут главное не то, чем он наслаждался. Враги Окуджавы говорили о том, что он наслаждался горой трупов, которую организовал демократический президент. Друзья – что он всего лишь наслаждался арестом Руцкого и Хасбулатова. А я так и не друг, и не враг. И мне по ушам ударило само это 'наслаждался'. Если человек из семьи репрессированных может наслаждаться репрессией – то это уже танатос. Он не обязательно должен ужасаться любой репрессии. Он может скорбно признавать ее необходимость. Но именно скорбно! Наслаждаться же ею он не может ни в каком случае. Тем более понимая, что арест Руцкого и Хасбулатова и гора трупов связаны друг с другом мертвым узлом. Тем более осознавая, что закон-то нарушен, и возобладала 'революционная целесообразность'. Ну, и скажи что-нибудь про прискорбие!
Вот Пушкин любил декабристов и говорил, что 'братья меч вам отдадут'. А Тютчев – не любил и говорил: 'О жертвы мысли безрассудной!' Но никто же из них не мог сказать, что он наслаждался видом повешенных или звоном кандалов арестантов! То есть кто-то может это сказать, но этот кто-то должен знать, что, сказав, он гуманизму 'делает ручкой'. А сделав ручкой, оказывается на свалке постгуманизма, постмодернизма, всяческого 'пост…'. То есть в этой самой клоаке. В щелях и лимбах русского ада. На русской карнавальной распутно-жалкой кровавой площади. В зооциуме.
Сводить к этому русскую жизнь не хочу. Не видеть этого в ней не имею права. Осуждать не желаю. Хочу жалеть. Жалеть каждого – пусть даже это сентиментально. Потому что этот каждый – мой соотечественник. И потому я ему сочувствую. Потому ненавижу всех, кто его в подобное бросил. А брошеными в это оказались не отдельные особи, а целые социальные группы, слои, классы. Чуть ли не все общество. Если это – не социальный мейнстрим, что обсуждать-то?
Но если это социальный мейнстрим, то обсуждать надо и качество этого мейнстрима, и то, что он обуславливает. А он все обуславливает. Или почти все. Можно оставаться в рамках этого или пытаться выйти за его рамки. Выбраться из этого так, как вырываются из капкана. Но выбираться из этого, опираясь
