авторе 'Гулливера', - но Рабле без пустословия'. У Свифта Вольтер заимствовал вкус к причудливой фантазии (отсюда 'Микромегас' и 'Бабук'), к путешествиям, которые дают отличный повод для сатиры, и к бесстрастности, позволяющей излагать чудовищные происшествия как несомненные и реальные. Далее следует переработка галлановской 'Тысячи и одной ночи'. 'Сочетание французской классики, идущей от наблюдений к выводу, - как говорит Ален, и вымышленной картины жизни фаталистического-Востока должно было породить новые великие произведения, и оно их действительно породило'. Темы заимствовались из историй, старых, как род человеческий, мастерство черпалось у Свифта, восточных авторов и иезуитов; вольтеровская повесть их неподражаемый синтез.
И этот синтез существовал в повести долгие годы. Мы видели, что Вольтер начал работать в этом жанре, для него новом, в 1747 году, то есть с возрасте пятидесяти трех лет. Однако свой шедевр - 'Кандида' - он написал в 1759 году, в шестьдесят пять; 'Простодушного', который до сих пор имеет огромный успех, - в семьдесят три года; 'Человек с сорока экю' - в семьдесят четыре; 'Вавилонскую принцессу' - в том же году; другие, мелкие, повести, как 'История Дженни', 'Одноглазый крючник' и 'Уши графа де Честерфилда', - после восьмидесяти лет. Поль Моран по этому поводу заметил: французские писатели никогда не бывают столь молодыми и свободными от всякого рода стеснений, как после шестидесяти лет. В этом возрасте они избавляются от романтических треволнений молодости, от погони за почестями, которая в стране, где литература - общественное дело, поглощает в период зрелости очень много сил. Шатобриан никогда не был более злободневным, чем в 'Жизни де Рансе' и в заключительной части 'Замогильных записок'; Вольтер написал свои лучшие произведения в шестьдесят пять лет; Анатоль Франс опубликовал 'Боги жаждут' в шестьдесят восемь. Старый писатель, как и старый актер, лучше знает свое ремесло, а молодость стиля - это уже чисто технический вопрос.
II
Обычно под заглавием 'Романы и повести Вольтера' объединяют произведения совершенно разные по характеру и значению. В число их входят такие шедевры, как 'Задиг', 'Кандид', 'Простодушный', и незначительные повестушки, как 'Вавилонская принцесса', 'Белый бык'. Включают сюда также и небольшие повести по десять страничек, как 'Cosi-sancta' или 'Одноглазый крючник', и целые романы в сто страниц. Есть здесь эскизы, как 'Путешествия Сакрментадо', являющиеся прообразом 'Кандида', и 'Письма д'Амабеда', обычно связываемые с 'Персидскими письмами'; есть и диалоги 'Человек с сорока экю', где нет абсолютно ничего от романа и никаких вопросов, касающихся политической экономии, которые бы напоминали нам 'Диалоги о хлебной торговле' аббата Галиани, и 'Уши графа де Честерфилда', являющиеся беседой на теологические темы.
Что общего в этих столь различных сочинениях? Прежде всего стиль, который у Вольтера всегда насмешлив, стремителен и - во всяком случае, на поверхностный взгляд небрежен. В этих рассказах нет ни одного персонажа, к которому автор отнесся бы вполне серьезно. Все они - или воплощение какой-нибудь идеи, доктрины (Панглос - оптимизма, Мартэн - пессимизма), или фантастические герои, словно взятые с лакированной китайской ширмы или драпировки. Их можно истязать, жечь, и ни автор, ни читатель не испытают чувства подлинного волнения. Даже рыдания прекрасной Сент-Ив, умирающей от отчаяния - она отдала то, что называют честью, дабы спасти своего возлюбленного, - не исторгают ни у кого слез. Все эти повести Вольтера рассказывают о катастрофах - но с точки зрения 'рацио', - а их 'темп' настолько быстр, что не успеваешь даже погоревать. Правда, престиссимо неуместно ни в похоронном марше, ни в реквиеме, однако и престиссимо, и аллегретто - эффекты, особенно любимые Вольтером.
Под эту неистовую музыку мечутся марионетки. Вольтеру нравится выводить на сцену священнослужителей, которых он называет магами, судей, именуемых муфтиями, банкиров, инквизиторов, простаков и философов. Что касается женщин, то Вольтер их уважал не слишком. Если верить ему, они только и мечтают, что о любви красивого, молодого щедрого человека, но, будучи по натуре продажными и боязливыми, уступают, стремясь разбогатеть или спасти жизнь, и дряхлому инквизитору, и солдату. Они непостоянны и водят мужа за нос; оплакивают его самыми горькими слезами, чтобы заполучить себе нового любовника. За что только Вольтер не хулил их! 'Увидев, таким образом, решительно все, что на свете было доброго, хорошего и достойного внимания, я решился не покидать больше моих пенатов никогда. Оставалось только жениться, что я вскоре исполнил, и затем, став как следует рогат, доживаю теперь на покое свой век в убеждении, что лучшей жизни нельзя было придумать', - говорит Сакрментадо.
То, что по-настоящему объединяет повести. Вольтера, - это его философия. О ней говорили как о 'полном хаосе ясных мыслей, в целом бессвязных'. Так, Фаге упрекал Вольтера в том, что, все изучив и рассмотрев, он ничего, не углубил. 'Кто он - оптимист или пессимист? Верит ли он в свободу воли иди в судьбу? Верит ли в бессмертие души? Верит ли в Бога? Отрицает он метафизику полностью, являясь в какой-то мере агностиком, или отвергает ее лишь до известного предела; иными словами, метафизик ли он? Я призываю его ответить 'да' или 'нет' со всей определенностью, оценивая каждое произведение'.
И это справедливо. В Вольтере все можно найти, но также и обратное этому всему. Однако хаос сразу приводится в порядок, стоит только сопоставить со временем его кажущиеся противоречивыми высказывания. Философия Вольтера менялась на протяжении его жизни, как это бывает почти со всеми. 'Видение Бабука' и 'Задиг' были написаны в то время, когда судьба улыбалась Вольтеру; он чувствовал поддержку со стороны мадам де Помпадур, а стало быть, и большей части двора; все короли Европы приглашали его; мадам дю Шатле дала умиротворение его чувствам, заботилась о нем, обеспечила ему независимость. Он был склонен считать жизнь сносной, вот почему заключительные главы 'Бабука' довольно снисходительны.
'Нужно ли покарать Персеполис или разрушить?' - спрашивает Бабука гений Итюриель. Бабук бесстрастно наблюдает. Он присутствует при кровопролитном сражении, в котором солдатам и той и другой стороны не дано понять, почему они убивают и погибают сами; но эта битва изобилует бесчисленными примерами мужества и человечности. Он входит в Персеполис, где видит оборванных, безобразных нищих, храмы, в которых погребают мертвых под звуки пронзительных, нестройных голосов, он видит женщин легкого нрава, с которыми любезничают судейские чиновники. Но, продолжая свой путь, Бабук видит и другие храмы, более красивые, и умный, вежливый народ, почитающий короля и честный в торговых делах. Довольно быстро он привязывается к этому городу, иногда злоречивому, легкомысленному, но вместе с тем тихому, красивому и достойному. Выслушав отзыв Бабука, Итюриель решает не уничтожать Персеполис, а 'предоставить миру идти, как он идет, потому что если все и не так хорошо, то, во всяком случае, сносно'.
'Задиг' развивает эту мысль. Путем искусных умозаключений Вольтер доказывает, что с нашей стороны было бы очень дерзко утверждать, будто мир плох, только потому, что мы видим в нем некоторые изъяны. Мы не думаем, что будет дальше, мы не знаем того, что кажущиеся ошибки Творца - залог нашего благополучия. 'Нет, - говорит ангел Задигу, - такого зла, которое не порождало бы добра. - А что, - сказал Задиг, - если бы совсем не было зла и было только одно добро? - Тогда, - отвечал Иезрад, - этот мир был бы другим миром; связь событий определила бы другой премудрый порядок. Но этот другой, совершенный порядок возможен только там, где вечно пребывает Верховное существо...' [Вольтер, 'Философские повести']. Заключение, которое нельзя назвать неопровержимым; если Бог добр, то почему он не создал мир по этому бессмертному и совершенному образцу? Если он всемогущ, то почему, создавая мир, он столь щедро наградил его страданием?
Вольтер был достаточно умен, чтобы не задаваться подобными вопросами. Но в 'Микромегасе' он дает на них рассеивающий иллюзии ответ. Микромегас, обитатель Сириуса, отправляется в сопровождении одного из жителей Сатурна в путешествие по планетам. И вот однажды великан попадает на Землю, где обнаруживает почти невидимые микроскопические существа. Он крайне удивлен, услышав, как эти атомы разговаривают друг с другом, поражается их крайнему самомнению. И тут одна из этих маленьких козявок в квадратном колпачке объясняет Микромегасу, что 'ей известны все тайны бытия, ибо все это изложено в 'Своде' Фомы Аквината'. 'Она посмотрела сверху вниз на обоих обитателей небес и объявила им, что их собственные персоны, их миры, их солнца и их звезды - все это было создано единственно для человека' [Вольтер, 'Философские повести']. Эти слова вызывают гомерический смех.
Но смех Микромегаса - это смех самого Вольтера. Человек жалуется, видя мир плохо устроенным. Но для кого плохо? Для человека, который в необъятном плане вселенной - лишь незначительное пятнышко, плесень. Очевидно, все, что в этом плане нам кажется ничтожеством, упущением или ошибкой, в другом плане имеет глубокое основание. Плесень немного страдает, но где-то во Вселенной великаны ведут жизнь почти божественную. Так он отвечает на вопрос о добре и зле. Правда, ответ этот не очень удовлетворительный, ибо можно было и не создавать плесень, но тогда ни к чему был бы и высший
