провел рекогносцировку в Риге; но в итоге — благодаря случайному знакомству с прекрасным эстонским прозаиком и драматургом Тээтом Калласом (впрочем, такому ли уж случайному? Как говаривала одна моя знакомая, 'не мир тесен — прослойка тонка') — перебрался в Таллин (тогда еще с одним 'н'). Правда, медом и там оказалось не намазано. Пришлось, то сотрудничая в газете, то перебиваясь иными способами, ждать вожделенной книги еще четыре года. Но вот он, наконец, вышел — сборник рассказов 'Хочу быть дворником'. Когда-то, в школьные еще годы, Веллеру казалось: достаточно опубликовать несколько блестящих рассказов и все заметят, и на улицах узнавать станут, и двери распахнутся в сияющий эдемский сад-огород… И вот, рассказы опубликованы, в нынешнем, восемьдесят третьем году, даже книга вышла, а дорога к райским кущам по-прежнему немеренная, и — странное дело! — кажется это не трагедией, а нормальным ходом событий; ибо не блаженный тот вертоград стал теперь уже целью, а обрел самодостаточность и самоценность процесс. Творил, творил из себя Веллер Настоящего Писателя — и это ему удалось.
Были потом новые книги. 'Разбиватель сердец', 'Приключения майора Звягина', 'Легенды Невского проспекта' — называю не все, за десяток лет, статья ведь не библиографический справочник. И известность пришла — не так, как в детстве мнилось: 'наутро он проснулся знаменитым' — но пришла; если раньше, в ленинградские годы, была это, пользуясь афоризмом Бориса Слуцкого, 'широкая известность в узких кругах', то теперь обрел писатель Веллер собственного читателя — и немалый, замечу, электорат. И уже ездил он читать лекции о русской прозе в Италию и Данию… Но, думаете, процесс самосозидания его закончился? Ничуть не бывало. Не может такого быть с писателями — или не писатели они. Вот только о следующих актах сего процесса — в другой раз и в другой книге.
А сейчас — не только об авторе, но и об его прозе.
Как удивительно схожи в чем-то оказываются порой даже очень разные люди! Помню, года два назад, когда я писал предисловие к книге не то киевлянина с Молдаванки, не то одессита с Крещатика, обаятельного и веселого фантаста Бориса Штерна, он попросил меня сделать некую оговорку. И теперь Веллер, едва речь зашла о статье, повторил чуть ли не слово в слово: 'Только, пожалуйста, Андрей, упомяни, что, строго говоря, это все не фантастика и, тем более, не научная фантастика. Это самая обычная проза с элементами фантазии, взлома реальности, что искони присуще художественной литературе. В 'Преступлении и наказании', есть, конечно, элемент криминального романа, но ведь никто же его детективом не назовет…' Вот я и упомянул. А теперь давайте разбираться, поскольку вот так, сама собою, вновь с дивной отчетливостью возникла — крупным кеглем, жирным курсивом — та самая буква 'Ы'.
Прежде всего — о фантастике научной. По сути дела, родилась она в прошлом веке, с промышленной революцией, и с тех пор из горчичного семени жюль-верновского 'романа в совершенно новом роде, научного романа' вымахала в огромное древо, имеющее не только пышную крону, но и — подобно баньяну — множество дополнительных стволов, ее поддерживающих. Он вовсе не удивителен, этот бурный рост, ибо соответственнен столь же лавинообразному научно-техническому прогрессу, который перестал быть уделом затворников бертольдов шварцев и трагических одиночек дени папенов, прямо или косвенно войдя во всякий дом. А раз явилась в мир новая сила — там уж судите, как хотите, благостная или злая, не суть важно, — литература не могла ее игнорировать. Ее и последствия ее вмешательства в нашу жизнь.
Само собой, НФ — область художественной литературы, а потому в лучших своих произведениях (о прочих — и речи нет) интересовалась всегда не голыми проблемами, но человеком, живущим в мире, этими проблемами исполненном. Однако взаимосвязь НФ и НТР несомненна. Вот от нее-то, от связи этой, почитая оную за сиюминутность, и отрекаются Веллер, Штерн и многие иже с ними, поскольку обращаются в творчестве своем исключительно к проблемам вечным. Справедливость подобного отречения сомнительна — и самые что ни на есть вечные проблемы на любом материале исследовать можно. Но на свою позицию имеет право каждый. И не уважать этой воли нельзя.
А теперь давайте-ка вспомним, что неуклюжее словосочетание 'научная фантастика' — калька с английского science fiction, введенного в обиход 'отцом американской НФ' Хьюго Гернсбеком, автором бессмертного 'Ральфа 124 С 41 +'). И описывается этим термином лишь часть огромной фантастической литературы. Да и вообще, он мало-помалу выходит из обихода, сменяясь определением 'твердая фантастика'. А рядом с нею существуют иные области, которые не имеют пока устоявшихся наименований; всяк тут упражняется на свой лад — кто про 'магический реализм' говорит, кто про 'турбореализм', кто про fantasy, кто про 'фантастический реализм'… И все от желания отречься от гернсбековского наследства. Так его же никому и не навязывают! Но разве горестная история о том, как с лица майора Ковалева сбежал своевольный Нос не фантастична? И не фантастика ли гоголевский же 'Портрет'? Или 'Портрет Дориана Грея' Оскара Уайльда? Разумеется, никакой сумасшедший паспортист от литературы даже не попытается дать этим произведениям и их авторам постоянную прописку во граде НФ. Никому не придет в голову отделять их от main stream, 'большой литературы'. Но становятся ли они от этого менее фантастичными?
Грешен, мне эти провозглашения манифестов, утверждения жанровых определений, выливающиеся порой (выливающиеся — слово не столь образное, сколь терминологически-точное, поскольку льются тут в немалом количестве самые разнообразные жидкости — от чернил до помоев) в литературные баталии, представляются детскими играми взрослых людей. К счастью, Веллер к числу воителей не принадлежит. Он просто проводит разграничение: 'Здесь все определяется соотношением элементов в тексте и той нагрузкой, которую эти элементы несут. В научной фантастике элемент именно научный или наукообразный суть необходимый или основополагающий, тот стержень, на который нанизывается все повествование. Так в уэлсовской 'Машине Времени' сам аппарат — суть основа всей литературной конструкции романа. А когда фантастический элемент суть некоторый доворот остранения во взгляде на действительность, который позволяет взглянуть на нее с нетрадиционной, нетрафаретной стороны, изобразить жизнь в некоем преломлении, как жизнь не совсем в формах привычной жизни — то это уже вовсе не научная фантастика, а просто литература с этаким фантастическим доворотом.'
Подозреваю, 'литература с фантастическим доворотом' так же не может не относиться к общей области фантастики, как и собственно НФ. И с этой точки зрения Веллер несет-таки на себе то клеймо в виде буквы 'ы', что разглядел некогда на его лбу Самуил Лурье. Да, фантастика его отнюдь не научна. Так что с того? Позволю себе усомниться в том, что фантастическое начало выступает у него лишь в роли некоего доворота. Не превратись майорский нос в довольно противного, прямо скажем, господина, а веллеровский кошелек — в столь же малоприятную личность, и что останется от обоих произведений? Прах… Так что и здесь фантастическая посылка — стержень, только из иного материала выточенный. Но тут уж только конструктору определять — где какая ось нужна. Нам с вами важно, что — ось.
Однако довольно о дефинициях.
Гораздо важнее другое. То, как веллеровская проза сделана. Я сознательно употребляю именно этот глагол, ибо Веллер, по-моему, начисто лишен сакрального отношения к тому, что пишет. Это работа, которой он обучил себя в совершенстве; мастерство, секреты коего постиг. Конечно, сам процесс постижения и научения открыт, положить ему (и себе) предела тут невозможно. Зато можно говорить о степенях, и мишина — несомненно, высокая.
Хемингуэя мне в нашем нынешнем разговоре пришлось уже поминать. Позволю себе сделать это еще раз. 'Я пишу, стоя на одной ноге, — подарил как-то одному из интервьюеров очередной афоризм 'папа Хэм', — а вычеркиваю, сидя в кресле.' Максима сия также укоренилась в Веллеровском подсознании. Впрочем, тут можно вспомнить и еще одну — роденовскую: 'Я просто беру каменную глыбу и отсекаю все лишнее.' В литературе лишь приходится сперва самому творить глыбу, а потом уже безжалостно отсекать от нее лишнее. И должен признаться, среди нашего брата немного сыщется авторов, способных на такую безжалостность к своему тексту, как Веллер. Именно поэтому его проза обладает столь большим удельным весом: каждое слово многократно выверено, и ни одного лишнего нет. Даже там, где на первый взгляд они кажутся лишними, где возникает на миг ощущение, будто сказано как-то странно и коряво, стоит приглядеться повнимательнее — ан нет! Иначе-то невозможно. Ибо нарушится враз ощущение живой речи — особенно чувствуется это в 'Легендах Невского проспекта'… По той же причине никак не может Веллер перейти от новеллистике к более крупным формам — повести, роману. Ведь даже его 'Майор Звягин', хоть романом и назван — издателем, — но на самом-то деле являет собой новеллистический цикл, что-то вроде
