наказанием, а вместе многими и разнообразными. В городе же царит такая пустота, что едва ли, по-моему, подобную испытал и Иерусалим»{21}, — ужасался Шлихтинг.
В то же время они всячески подчёркивали свою значимость, говорили о том, как получали от царя милости и «до какого почёта и богатства поднялись», что говорит скорее не о признании царём их достоинств, а о том, что он не доверял собственным подданным и стремился приближать к себе иностранцев. Но и они в итоге разными способами покидали опричную Москву без чувства благодарности, а затем советовали «христианским, достойным похвалы владетелям», как «с Божьей милостью и помощью можно завоевать Русское государство» и убеждали их, что «нет причин бояться таких бедных, раздетых, бессильных людей».
Однако нет оснований утверждать, что иностранцы в своих сочинениях распространяли злобные выдумки об «ужасных злодеяниях» царя Ивана. Похоже, что, повествуя о способах грабежа земских опричниками, о поощрении доносов, о превращении опричного войска в банду грабителей, они передавали собственные наблюдения. В пользу их подлинности свидетельствует и то, что им вторили безвестные отечественные авторы: «И быша у него (Ивана IV. —
Позже всех названных лиц прибыл в Россию самый, пожалуй, приближенный к царю иноземец — его врач Елисей Бомелий (Элезиус Бомелиус). Уроженец Голландии, он вырос в вестфальском городе Везеле, куда его родители перебрались в поисках убежища от религиозных преследований. Там они познакомились с бежавшими от «кровавой» королевы Марии Тюдор протестантами Катериной и Ричардом Бертье и вместе с ними оказались в Англии при Елизавете. С помощью старинного друга семьи Бертье, главного министра королевы сэра Уильяма Сесила, Бомелиус поступил в Кембридж. После окончания университета он открыл медицинскую практику и стал одним из самых известных врачей Лондона, но вовремя не оформил нужные документы, из-за чего попал под следствие за врачевание без диплома.
Королевская медицинская коллегия запретила ему в дальнейшем заниматься врачебной практикой. Но лорд Сесил поспособствовал тому, что беспокойный доктор (успевший побывать ещё и под церковным судом по обвинению в чародействе из-за своих астрологических прогнозов) принял предложение русского посла Андрея Совина отправиться в Москву. В октябре 1570 года Бомелиус прибыл в Россию — не в доброе время: разгневанный отказом Елизаветы заключить союзный договор Иван Грозный в послании обозвал её «пошлой девицей», лишил купцов английской Московской компании всех привилегий и грозил выслать всех англичан. Однако никому не известный Бомелиус неведомым образом вошёл в милость к царю. 26 июня 1571 года именно он проводил медицинский осмотр царских невест, включавший визуальный анализ их мочи{22}. Видимо, англичанин смог оказать врачебную помощь самому государю, поскольку в последние годы опричнины пользовался полным доверием венценосного пациента.
Надо полагать, что его записки о пребывании в Московии были бы куда более интересными, чем сообщения авантюристов-ливонцев. Однако Бомелиусу вернуться не удалось: в октябре 1575 года, оставив жену и детей в Москве, он отправился в Ригу за лекарствами, но был схвачен в Пскове по подозрению в измене. В столице за него взялись царские следователи. Подробности допросов врача и обстоятельства его смерти передал в своих записках купец и дипломат Джером Горсей: «Его руки и ноги были вывернуты из суставов, спина и тело изрезаны проволочным кнутом; он признался во многом таком, чего не было написано и чего нельзя было пожелать, чтобы царь узнал. Царь прислал сказать, что его зажарят живьём. Его сняли с дыбы и привязали к деревянному шесту или вертелу, выпустили из него кровь и подожгли; его жарили до тех пор, пока в нём, казалось, не осталось никаких признаков жизни, затем бросили в сани и провезли через Кремль. Я находился среди многих, прибежавших взглянуть на него, он открыл глаза, произнося имя Бога; затем его бросили в темницу, где он и умер. Он жил в большой милости у царя и в пышности. Искусный математик, он был порочным человеком, виновником многих несчастий. Большинство бояр были рады его падению, так как он знал о них слишком много»{23} .
В России Бомелиус оставил по себе зловещую славу «волхва лютого», который к тому же составлял яды и испытывал их на подданных государя. Однако трудно судить, был ли он на самом деле злодеем или пал жертвой интриг в ближайшем окружении Ивана Грозного{24} .
На службе государевой
Даже самые отъявленные опричники не только казнили и грабили. Основным занятием для большинства из них, как и для остальной массы дворян и «детей боярских» в XVI веке, оставалась военная служба.
При деде грозного царя, великом князе Иване III, помимо дворянского ополчения появились пехотинцы, вооружённые огнестрельными «ручницами»; в XVI веке они стали называться стрельцами. Стрелецкие полки-«приказы» (по 500–1000 человек) составляли гарнизоны городов и крепостей, несли полицейскую службу. Рядовых стрельцов набирали из вольных людей — крестьян и горожан, которые поступали на пожизненную службу добровольно. Со временем служба стала наследственной: в стрельцы зачисляли «от отцов детей, от братьев братью, от дядь — племянников». Из старослужащих стрельцов назначали пятидесятников и десятников, сотники же и стрелецкие головы были обычно дворянами.
Московские стрельцы не только участвовали в походах, но и несли дворцовую службу, стояли «день и ночь с заряженными ружьями, зажжёнными фитилями» около царских покоев и охраняли царскую казну, составляли своего рода почётный караул при встрече иноземных послов, получали довольно высокое жалованье: «по семи рублей в год, сверх двенадцати мер ржи и столько же овса», а также «сукна» на мундиры. Видимо, какую-то их часть царь держал при себе в опричнине; во всяком случае, двухтысячный полк «стремянных стрельцов» в Москве, по словам англичанина Флетчера, состоял «при самой его особе, принадлежа к дворцу, или к дому, где он живет». Конные стрельцы не только охраняли царя, но и сопровождали его в походах. Например, в 1578 году «на немецкую и на литовскую землю» в свите Ивана IV шли две тысячи стрельцов и казаков «его двора». Городовые стрельцы (служившие в провинциальных гарнизонах) при зачислении на службу получали по рублю и наделялись огородами, пахотной землей и сенокосами (как тогда говорили, несли службу «с земли»){25}.
Стрельцы были вооружены гладкоствольными ружьями-пищалями, саблями, которые пришли на смену мечам, и бердышами — топорами с лезвием в форме полумесяца на длинных рукоятках; такое устройство позволяло использовать бердыш как рубящее и колющее оружие. На нижний конец его древка насаживалось железное копьецо для втыкания в землю; при стрельбе из пищали бердыш служил для неё опорой-подсошком.
В Москве существовали арсенал (Оружейная палата) и Пушечный двор, где отливались весьма совершенные пушки. В XVI веке русские мастера уже умели изготавливать орудия с казёнными затворами и многоствольные установки на вращающемся барабане — «сороки» и «органы». Тяжёлые пушки крупного калибра составляли «большой наряд» — осадную и крепостную артиллерию; в полевых войсках находился «полковой наряд» — более лёгкие и подвижные орудия (калибром до 9–10 сантиметров). В походах русская армия имела артиллерийский парк до двухсот стволов; всего же на вооружении в крепостях и арсеналах находилось до двух тысяч орудий. На ежегодных смотрах пушкари показывали свое искусство, стреляя по
