Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного

привезоша из Москвы столы и скамьи и потом сами судьи. И изволил сам государь смотрети и расправлял немилостиво, так яро, и сказать невозможно».

В новой крепости расположились опричные приказы: Разрядный, ведавший опричным войском; Розыскной, призванный карать изменников; Разбойный, руководивший органами местной власти — губными старостами на территории опричных владений^{16}. Отсюда, «ис опричнины», рассылались царские жалованные грамоты; по ним получали вотчины (как в опричных, так и в земских владениях) пользовавшиеся благоволением государя монашеские обители: попавший в опричнину московский Симонов монастырь, Успенская Шаровкина пустынь под Козельском, Кирилло- Белозерский монастырь.

Перевод в Александровскую слободу государственного аппарата и опричного войска сопровождался массовым деревянным строительством: зданий приказов, казарм, хозяйственных построек и хором. Здесь же должны были находиться дворцовые слуги, подьячие, мастера-строители, а также живописцы (два дворцовых храма, Покровский и Троицкий, были расписаны в 60–70-х годах XVI века).

Слобода, фактически выполнявшая столичные функции, на какое-то время превратилась в крупный культурный центр. В ней нашлось место не только для царской казны, но и для летописей: помета в описи царского архива XVI века свидетельствует, что в августе 1568 года «летописец и тетради посланы ко государю в слободу». Писцы продолжили работу над летописью, которая оборвалась в связи со смертью ведавшего летописанием А. Ф. Адашева в 1560 году. Здесь в конце 1560–1570-х годах переписывался и иллюстрировался монументальный Лицевой летописный свод — огромная компиляция, рассказывающая о всемирной истории с библейских времен до Ивана Грозного. Рядом с царскими палатами работала типография, организованная Андроником Тимофеевым Невежей; из её изданий известны Псалтырь (1577) и Часовники (около 1577 и 1580 годов).

Самому Ивану приписывается сочинение, под псевдонимом Парфения Уродивого, канона «грозному воеводе» — архангелу Михаилу. По всей видимости, написан он был уже в самом конце царствования: в его словах читаются и страх перед явлением грозного ангела, и надежда на спасение своей грешной души: «Возвести ми конец мой, да покаюся дел своих злых, да отрину от себе бремя греховное. Далече ми с тобою путешествати. Страшный и грозный ангеле, не устраши мене маломощнаго. Дай ми, ангеле, смиренное свое пришествие и красное хождение, и велми ся тебе возрадую. Напой мя, ангеле, чашею спасения. Святый ангеле, да мя напоиши чашею спасения, и весело теку во след твоему хождению и молюся — не остави мене сира».

Но всё это было позже, а в разгар опричнины царь, скорее всего, был уверен в своей правоте и больше думал не о загробном воздаянии, а об устройстве земной жизни в новой резиденции. Троицкий и Успенский храмы были окружены дворцовыми постройками — деревянными хоромами и каменными палатами. Вокруг Успенской церкви часть каменных папертей сохранилась до наших дней, другая выявлена исследованиями. Эти паперти окружали храм со всех сторон. Западная, южная и частично северная паперти были сводчатые, восточная и северо-восточная представляли собой открытое каменное гульбище; оно имело продолжение на север, к предполагаемому центру дворца, где располагались столовый и тронный залы и парадные покои. Реставраторы и работники музея смогли восстановить несколько связанных с храмом царских палат и созданный во времена опричнины резной портал храма. Нынешние посетители музея могут ощутить себя гостями царского дворца, представить, как государь принимал послов, как отходил ко сну в опочивальне или трапезничал с опричниками.

Одно такое мероприятие описал всё тот же посол Ульфельдт: «На этот пир были приглашены довольно многие из них (бояр. — И.К., А.Б.), <но> они сидели за другими столами, мы же находились недалеко от царя по левую руку. Князь (Иван Грозный. — И.К., А.Б.), пока ещё не было подано кушанье, пил вино с пряностями, затем слуги, приносившие кушанье, по <существующему> порядку подали все тарелки ему, <и> среди бояр он распределил их таким образом: первое блюдо он послал своему главному военачальнику князю Ивану Фёдоровичу Мстиславскому, который принял его как величайшую честь, — в это время все бояре встали, — второе своему шурину Никите Романовичу, который принял его с таким же почтением, третьим удостоил меня, следующими — Грегерса, Арнольда и всех остальных <наших> людей дворянского звания; в то же самое время некоторые <блюда> были поданы и его боярам».

Выдержать парадное московское застолье было нелегко: «А так как число блюд было бесконечным, то и вставаниям не было конца, ведь сколько раз подавали <блюда>, столько же раз нам нужно было подниматься, а было их 65, и среди них (бояр. — И.К., А.Б.) не было недостатка в тех, кто придирчиво следил за нами, требуя, чтобы мы оказывали честь <их> царю. Спустя какое-то время князь послал мне кубок, наполненный мёдом, так же как и второй с мёдом другого сорта, после этого он приказал подать ему золотую чашу, в которую велел налить мальвазию. Пригубив её, он затем послал её мне. Взяв и отведав <вино>, я протянул его Грегерсу, тот — Арнольду, этот последний — Поулю Верникену, он же — Юхану Вестерманну и так далее, дабы все они насладились его щедростью и великодушием, и это (как они считают) было знаком милости, <ведь> из других <чаш> он не отведал даже малой капли. Сделав это, он обратился ко мне через переводчика, говоря, что ему хорошо известно, что мы проделали долгий путь не только по суше, но и по морю, перенесли огромные трудности и, если нам нужно что-нибудь необходимое для поддержания жизни, это нам будет предоставлено… Это было единственное, о чём он говорил со мной и другими во время обеда. Все столы были настолько тесно заставлены серебряными кубками и блюдами, что совсем не оставалось свободного места, но блюдо ставилось на блюдо, чаша на чашу, одновременно нам подавалось много различных яств, так же как и разные виды мёда. Царь и его сын пользовались ножами длиной в половину локтя, но чашей и ложкой — деревянными. Как тошнотворно и с какой неучтивостью поведения они ели, знают все, кто присутствовал на его пиру, и никогда в жизни я не видел никого, кто занимал бы такое высокое положение и должность и кто принимал бы пищу более неопрятно, чем этот могущественный государь.

По окончании обеда переводчик приказал нам подняться, и, когда это было сделано, царь подозвал нас к себе и каждому дал по серебряному кубку, наполненному мёдом красного цвета. Каждый из нас один за другим в соответствии со своим рангом брал <кубок> из его рук; осушив их, мы удалились и отправились к домам, предназначенным для <нашего> пребывания»^{17} .

Так же государь «потчивал» в Слободском дворце не только датчан, но и представителей других европейских стран, а в декабре 1570 года — крымских татар.

Из укреплённой слободы Иван Грозный выезжал только под надёжной охраной и в окружении опричников. Члены опричного корпуса, как правило, присутствовали при царской персоне не в полном составе — кто-то должен был находиться в Вологде и в московском дворце, кто-то — в полках и в различных посылках. Но иногда царь объявлял общий сбор. Таубе и Крузе писали, что зимой 1569 года Иван вызвал к себе в Александровскую слободу всех опричников и сообщил им, «будто бы город Новгород и все епископы, монастыри и население решили предаться его королевскому величеству королю Польскому». Из слободы опричное воинство отправилось в печально известный поход на Новгород и в неё же вернулось после завершения неслыханно жестокой карательной акции. Отсюда же Иван Грозный 16 мая 1571 года выступил с войском «на берег» к Серпухову против войск Девлет-Гирея. Однако крымцы обошли линию обороны, а многие опричники в критический момент не явились на государеву службу; царь «тогды воротился из Серпухова, потому что с людми собратца не поспел», и, не заезжая в Москву, поехал к Ярославлю; весть о разорении Москвы застала его в Ростове.

В Александровской слободе царь отсиживался, пока в стране бушевала эпидемия, — в это время он не принимал даже посольства, их не пускали ни в слободу, ни в Москву. В 1568 году «в Москве было тогда лихое поветрие» (эпидемия чумы или пришедшего из Европы сыпного тифа); в Новгороде «много людей помроша, а которые люди побегоша из града, и тех людей, беглецов, имаша и жгоша»; «Бысть мор… и в селех, а мерли прищем да железою. А на Устюзе на посаде померло, скажут, 12 000, опроче прихожих»^{18}.

К мору добавился голод: «…приде на Казанские да на Свияжские да на Чебаксарские места мышь малая с лесов, что тучами великими, и поядоша на поле хлеб всякой и не оставиша ни единого колоса; да и не токмо по полем хлеб поядоша, но и в житницах и в закромех». Весной 1569 года в стране «недород был великой хлебного плоду: рожь обратилась травою мялицею и бысть глад велий по всей вселенней». В