– Прости, – Эрнольв смешался и непременно бы покраснел, если бы краска смущения смогла пробиться через красные рубцы, оставшиеся после болезни. – Я понимаю… Ты еще… Но все же, я имел в виду… Мы же с тобой родня…
– Не надо ничего говорить, – тихо сказала Свангерда. Помедлив, она все же прикоснулась к локтю Эрнольва и тут же отдернула руку. – Я все понимаю. Я знаю, что фру Ванбьерг думает о нашей с тобой свадьбе. Но сейчас еще не время.
– Я понимаю, – торопливо заговорил Эрнольв. – Я не так славен и доблестен, как… – Он кашлянул, но имя любимого брата почему-то встало поперек горла и не выговорилось. – И лицом я теперь…
– Это все неважно. – Свангерда, не поднимая глаз, мягко покачала головой. – Просто я…
– Я же не прошу, чтобы ты полюбила меня прямо сейчас, – быстро продолжал Эрнольв, торопясь сказать все, что хотел, пока опять не смутился, не испугался и не замолчал. – Я вообще ничего не требую. Ну и пусть обычай – я же не по обычаю… Если ты не хочешь, то никто не будет заставлять выходить за меня. Ты можешь жить у нас, как сейчас живешь, можешь даже вернуться домой на север, если захочешь, мы не будем тебе мешать… Но нам будет очень горько расстаться с тобой. Ты знаешь, что отец и мать любят тебя. И я… Я тоже тебя люблю, – закончил Эрнольв и сам удивился, до чего легко эти слова слетели с его губ.
Не было ничего страшного. Напротив, ему вдруг стало легче, захотелось говорить еще и еще. Свангерда молчала, и он продолжил, чувствуя, что в нем самом возникает и растет какой-то новый, другой человек, сильный, уверенный, красноречивый, свободный, гордый. И даже красивый.
– Я любил и почитал моего брата больше всех людей на свете, как второго отца, – горячо говорил Эрнольв, не сводя взгляда с опущенного лица Свангерды. – Я был счастлив, что он нашел себе такую хорошую жену. Лучше тебя и быть не может. Если бы он остался жив, я, наверное, никогда бы не женился, потому что ты – как солнечный луч в темном доме, как ветер с моря, как ветка березы в свежих листочках. Другой не надо, другой не может быть. Я отдал бы жизнь за него и за тебя, я утонул бы вместо него, если бы боги позволили. Но они не спросили нас. Этого я выбрать не мог. Но и другой жены я не выберу. Станешь ты моей женой или останешься вдовой моего брата – я буду всю жизнь любить и почитать только тебя. Если ты не уедешь от нас, то после матери здесь не будет другой хозяйки. Я хочу, чтобы ты это знала.
– Я много думала обо всем этом, – не сразу ответила Свангерда. – Я не очень хотела бы возвращаться домой… Я знаю, что есть такой обычай… Совсем неплохой обычай… Просто я так привыкла видеть в тебе брата… Но ты не думай – ты вовсе не хуже Халльмунда. – Она наконец подняла глаза, тихо улыбнулась, глядя в глаз Эрнольву, как будто сама сомневалась в правоте собственных слов, но хотела верить. – И Халльмунд, я уверена, этого бы желал.
Эрнольв не сразу понял, о каком желании Халльмунда она говорит. А потом до него дошло: если бы, скажем, Халльмунд умирал от тяжелой раны и имел время высказать брату свою волю, то он, конечно, поручил бы ему свою жену. Кому же еще? У них ведь все всегда было общее – кроме Свангерды. И рунный полумесяц…
По многолетней привычке Эрнольв прижал ладонь к амулету на груди. И тот показался ему удивительно теплым: теплее, чем он мог согреть его сам.
Последний вечер перед отъездом Эрнольва в Рауденланд вся семья Хравна провела у Стуре-Одда. Стуре-Одд владел совсем небольшим двором и не любил ходить по гостям, зато у себя ему случалось принимать даже конунга. Род из Дымной горы не считался слишком знатным, но сам хозяин держался как равный с самыми знатными ярлами, и они уважали его, как равного. Стуре-Одд, искуснейший кузнец, знался, как говорили, с самим бергбуром из Дымной горы. И он был единственным человеком, кто находился в дружбе решительно со всеми обитателями Аскефьорда, даже с теми, кто друг о друге не желали и слышать.
– Покажи-ка еще раз, что дал тебе конунг вместо своего знака? – спрашивал у Эрнольва Стуре-Одд. – Мне любопытно взглянуть на такую искусную работу.
И Эрнольв снова и снова показывал две большие серебряные застежки с позолотой, из приданого кюны Мальвейг, которые Торбранд конунг велел ему выдать.
– Это самые странные верительные знаки, которые мне доводилось видеть! – качал головой Стуре-Одд, рассматривая застежки и длинную узорную цепь между ними. – Впрочем, если Бьяртмар конунг так любит золото, как про него рассказывают, то этот знак окажется самым надежным.
– Надеюсь, он подарит это мне! – заявила Ингирид, очень гордая богатством своей родни.
– Если не отдаст старшей дочери! – вставила фру Ванбьерг. Весь ее вид говорил: я намучалась с этой девчонкой достаточно, теперь пусть кто-нибудь другой попытается ее исправить.
Свангерда мягко, немного виновато улыбалась Эрнольву со своего места за женским столом. Они ничего не решили тогда, но теперь у них как будто появилась общая тайна. Свангерда ничего не обещала ему определенно, но в душе Эрнольва поселилась вера, что со временем он добьется ее любви. Какая-то невидимая сила связала их, и богиня Вар* уже готовила ясеневую палочку, чтобы вырезать на ней будущие обеты. Ах, как не вовремя Торбранду понадобилось посылать его к раудам! Общество Ингирид всегда было Эрнольву в тягость, а теперь, когда любовь к Свангерде парила в груди розовым теплым облаком, выносить шумную, упрямую и самовлюбленную девчонку будет и вовсе невозможно.
Стуре-Одд поманил Сольвейг и что-то шепнул, указывая глазами на Эрнольва. Девочка кивнула, быстро наполнила рог медом и подошла к гостю.
– Подними кубок Ньерду! – предложила она, протягивая рог. – Он поможет тебе в пути.
Эрнольв принял сосуд и поднял его перед собой обеими руками.
– Тебе, Светлый Ван, кто движет огонь, ветры и волны, я поднимаю рог! – произнес он, чувствуя себя на перекрестке всех ветров. Небогатый дом Стуре-Одда почему-то всегда казался ближе к богам, чем даже конунгово святилище с роскошно украшенными идолами. – Прими наше почтение, отец Фрейра и Фрейи, и храни наши пути, наши дома… и приведи нас домой невредимыми!
Все в гриднице подняли чаши, Эрнольв поднес к губам рог. Бог движения стихий услышал призыв: с каждым глотком Эрнольв ощущал, как в грудь вливаются огонь, ветер и волны, как огромная, нечеловеческая сила поднимает его из этого тесного дома и несет куда-то вдаль; он стремительно мчится под темным небом, где в недостижимой высоте горят белые огоньки звезд, а внизу, почти так же далеко, расстилается земля, блестит море, огромное, необозримое, прекрасное. Он летит, чувствуя себя владыкой всего земного, но взгляд его напряженно ищет только одно: небольшую усадьбу на берегу Аскефьорда, там, где начинается длинный пологий холм, покрытый редким ельником первый отрог далеких гор…
– Тебе, я вижу, не очень хочется ехать, – произнесла Сольвейг. Она уселась на скамью рядом с Эрнольвом и молча ждала, пока тот допьет. Как видно, девочке было что сказать.
– Да, я предпочел бы, чтобы конунг выбрал для этой поездки кого-нибудь другого, – честно ответил посланец, усевшись на место и сжимая в руках осушенный рог. Он все еще не мог собраться с мыслями и не знал, что с пустым сосудом делать.
Сольвейг забрала рог и отложила в сторону.
– Но ты ведь носишь амулет? – спросила она. – Твой рунный полумесяц? А ты не подумал, что эту поездку тебе устроил он?
– Кто – он? – Эрнольв не понял.
– Амулет. Полумесяц. Ведь половинки притягиваются друг к другу и сводят вместе разлученных братьев, верно? Должно быть, полумесяцы не хотят ждать, пока ты отыщешь своего невольного побратима. Они сами ведут вас друг к другу.
– Как ты сказала?
Изумленный Эрнольв даже вытащил из-под рубахи амулет, давным-давно изученный до последней черточки, и принялся его рассматривать, как будто тот сам мог подсказать ответ.
– Невольный побратим?
– Ну, да, – подтвердила Сольвейг. – Чего здесь такого удивительного? Ведь это Манн. – Она прикоснулась тонким белым пальчиком к разрезанной пополам руне, пришедшейся на середину разъятой луны. Рисунок на полумесяце Эрнольва был очень похож на руну Винья, но Сольвейг знала, что это такое на самом деле. – Руна человеческого единения. Ваши полумесяцы столько поколений носили братья по крови, что теперь они сами сделают родными любых людей, кому достанутся.
– Но я вовсе не хочу быть его братом! – привычно возмутился Эрнольв. В его памяти мелькнуло лицо
