теперь предки. Там родина белых вил, лесовиц, водяниц, всей прочей чистой и нечистой лесной нежити. Там Волхидино болото – вернее, его обратная сторона, где продолжает жить провалившийся род старой волхиды.
Зимобор сам не верил, что собрался туда. Было странное чувство, будто он, глядя в воду, хочет приподнять тоненькую пленку поверхности, ту самую, на которой держится отражение, и скользнуть под нее. Но ведь сейчас купальская ночь – время на грани…
– Вот, возьми. – Мать подала ему несколько кремней, обточенных в виде наконечника стрелы. Их называют «громовыми стрелками» и верят, что они остаются там, куда ударит Перунова молния. – Сила Перуна да будет с тобой, защитит от всякого зла. Теперь иди сюда.
Он шагнул за ней к воротам. Вещая Вила встала перед проемом покосившихся столбов, протянула к ним руки ладонями вперед и медленно запела:
– Теперь иди! – Мать обернулась к Зимобору и кивком показала на ворота.
Ворота в пустоту теперь действительно стали воротами
Зеленоватое сияние померкло, вокруг стало почти темно, темнее, чем было на той, человеческой, стороне. Перед собой он увидел поначалу лишь ту же высокую траву и густые заросли бузины. Но и они изменились: трава теперь шелестела под ногами, словно возмущенная вторжением, грозила, упрекала, кусты бузины шевелились на ветерке, и Зимобор чувствовал, что на него оттуда смотрит множество глаз. С каждым шагом он все дальше уходил от безопасного берега, погружался в неведомое.
Вышла луна, вершина горы осветилась. И она стала совсем другой. Священная гора обрела тот облик, который он мысленно рисовал себе, воображая то, что было до пожара. Первым, что он увидел, был высокий, в два человеческих роста, идол Ярилы. Он казался так огромен и грозен, что Зимобор невольно поклонился. Ног у идола не было – нижняя часть толстого дубового бревна оставалась необработанной, сохранила даже кору, и собственно изображение начиналось на уровне груди. Значит, врали слухи, будто у идола было позолоченное «это». Зато в руках Ярила держал изогнутый турий рог, действительно обитый позолоченным серебром.
Позади Ярилы выстроились цепочкой идолы поменьше, а за ними тянулись темные строения – хоромины, предназначенные для многолюдных священных пиров. Их двери были открыты, с маленьких окошек убраны заслонки, и внутри шло шумное веселье. Блестел огонь, тянуло дымом, запахом жареного мяса, раздавались голоса. В первые мгновения Зимобор ничего этого не заметил: этот мир развивается и расширяется по мере того, как к нему приглядываются. Кто там, в хороминах, люди или духи? Если и люди, то не те… Предки? Может быть, духи спящих собираются здесь на свой потусторонний праздник? Из ближайшей двери доносился звонкий, стройный перезвон гусельных струн и красивый, старчески тонкий, но еще сильный и уверенный голос умелого певца выводил древние, знакомые Зимобору строки:
Эту песню, одну из множества песен о подвигах трех внуков Крива, Зимобор много раз слышал в Смоленске, и сейчас ее слова успокоили его. Здешний мир был близок ему по духу, а значит, он найдет в нем дорогу, даже если здесь живут люди не его поколения, а прошлых или будущих…
Он прошел через пустую площадку и еще раз поклонился Яриле.
– Кланяюсь тебе, Ярила, сын Сварога! – негромко сказал он. – Благослови мой путь через твои земли! Защити меня от зла и обрати ко мне благо!
Как вершина Ярилиной горы, снаружи видимая пустой, за воротами оказалась полной жизни, так и гора Становище, где располагался город Радегощ, поразила его пустотой. Города за речкой не было: гора Становище теперь стала отражением Ярилиной горы в действительности – кочки и рытвины, поросшие травой и кустарником, и никакого признака жизни. Все верно. В том мире, куда он вступил, все отражается навыворот: где в человеческом мире жилье, здесь пустыня. И наоборот.
А может, он просто попал в те времена, когда святилище уже стояло, а города еще не было?
Зимобор направился вниз с горы. Кусты бузины шевелились, какие-то темные, мохнатые существа перепрыгивали из одного куста в другой, сильно трясли ветки. Слышались писк, невнятная возня, повизгивание. Зимобор даже не оглядывался, а только смотрел под ноги, чтобы не свалиться в темноте в какую-нибудь яму. Валуны, отмечавшие дорогу к вершине, и теперь указывали путь. Волшебство перевернутого мира сказалось на них – здесь они были уже не черными, а белыми и слегка светились. По их поверхностям перебегали легкие золотые искры, и Зимобор ждал, что вот-вот из-под валуна покажется белый петушок или белый барашек – знак зарытого клада…
Но вместо белого барашка путь ему преградило нечто совсем другое. Впереди, шагах в пяти, от темного скопления кустов вдруг отделилось тускло мерцающее бледно-голубоватое пятно и метнулось наперерез. Зимобор вздрогнул и остановился, по привычке хватаясь за меч. Перед ним была рослая, выше него, тощая, изможденная женщина с опухшим лицом, тяжелыми, набрякшими веками, с длинными распущенными волосами, перепутанными и торчащими, как прутья старого помела. Все тело ее сотрясалось, взгляд блуждал. Понятно было, что это такое. Зимобор ждал чего-нибудь в этом роде. Гора мертвого святилища сама по себе была нечистым местом, а на росшую здесь бузину местные ведуны и ведуньи уже несколько поколений отсылали болезни. Лихорадка тряслась, качалась, но шаг за шагом подступала ближе к Зимобору. Стуча зубами, она приговаривала что-то обрывистое и почти бессвязное, но жуткое по сути:
Зимобор не слишком ее испугался: Лихорадка – нечисть бессмысленная. Пока она бормотала и тянула к нему костлявые руки, он нашарил в мешочке с огнивом громовую стрелку – острый кусочек кремня, похожий на стрелу, зажал его в руке, потом громко сказал:
– Марена тебя породила, под бузину посадила, и там место тебе во веки вечные! Из бузины вышла – в бузину ступай!
И бросил в Лихорадку громовой стрелкой. С жутким всхлипом Лихорадка втянулась под корни ближайшего куста, и из-под земли все еще слышался приглушенный вой.
Спустившись к подножию горы, Зимобор пошел в обход нее, в сторону леса. Небо светлело, и хотя до настоящего рассвета было еще далеко, он уже мог разглядеть, куда идет.
Вокруг была прозрачная серая мгла – не ночь, не сумерки, а какой-то особый свет, присущий этому, изнаночному, миру. Зимобор шел, чувствуя, как на каждом шагу раздвигает собой эту тьму, как воду, – само его тело было здесь чужим, инородным. Может быть, ему удастся проскользнуть сквозь этот серый воздух, как рыба скользит в воде – не оставляя следа, ничего не задевая. Как скользят вон те серые, плотные тени за толстыми шершавыми стволами дубов… Чьи-то зеленоватые, мерцающие глаза следили за ним украдкой,
