располагаться на отдых; но это нисколько не смущало любопытных, и они продолжали бродить между палатками и кострами. В особенности густая толпа, состоявшая преимущественно из барынь и барышень, собралась у палатки государя. Он несколько раз высылал сказать, чтобы расходились по домам и дали солдатам отдых, но любопытство было сильнее дисциплины, и барыни продолжали толпиться около царского шатра, причем, конечно, трещали, как сороки, мешая самому государю заниматься. Наконец, он потерял всякое терпение и вышел из шатра сам, но… о ужас! для скромных барынь — в халате и туфлях!
Не знаю, что именно: приказание ли государя, или халат, подействовали, но только барыни, наконец, разошлись. Халат государя долгое время потом служил темою для разговоров, сплетен и даже ссор, так как многие барыни и барышни, сконфуженные государем, старались отрицать свое присутствие при этой сцене, а другие их уличали»{26}.
«В мужеском собрании можно показаться в сапогах, но в присутствии женщин, если б была и одна только, требуется строго быть в чулках и башмаках». О том, как строго следовали этому правилу, свидетельствует письмо А. Я. Булгакова к отцу: «Был я с Боголюбовым у Воронцова молодого ввечеру; первый начал меня подзывать ехать ужинать к Нарышкиной Марии Алексеевне, я отказал, ибо был в сапогах, он поехал один. Хозяйка спросила обо мне. Боголюбов отвечал, что меня подзывал, но что я не хотел ехать, будучи в сапогах»{27}.
«В сапогах танцевать не позволялось, почиталось неуважением к дамам», — вспоминал Я. И. де Санглен.
В неофициальной обстановке мужчине не полагалось появляться перед дамой в форменном сюртуке:
«Наконец, 27 апреля 1812 года император Александр приехал в Товиани около семи часов вечера, в открытой коляске, — вспоминает С. Шуазель-Гуффье о пребывании императора в Литве. — …На крыльце его встретил граф Мориконе… Увидев хозяйку дома, ее двух племянниц и меня, его величество в самых вежливых выражениях извинился, что он в форменном сюртуке, так как не ожидал встретить здесь дам»{28}.
Комендант Нерчинских рудников С. Р. Лепарский, о котором с симпатией вспоминают декабристы, не позволял себе появляться перед их женами в форменном сюртуке. «Дамы наши чрезвычайно полюбили старика нашего Лепарского, — свидетельствует Н. И. Лорер, — и уважали его глубоко, хотя часто тревожили его и мучили просьбами неисполнимыми. Уж ежели, бывало, пригласят они коменданта к себе, то, наверное, для того, чтоб просить что-нибудь для мужа, а Лепарский между тем ни разу не позволил себе преступить законов
Приличие также не допускало, чтобы мужчина, который вел под руку даму, в другой руке держал трость.
Курить в присутствии дам в начале XIX века осмеливались немногие мужчины. Вспоминая генерала Розенберга, Ф. Ф. Вигель отмечает: «…признав отца моего за земляка, он в доме у нас почти поселился и всякий день обедал. Он у себя не выпускал трубки изо рта, а как при дамах тогда вежливость делать сего не позволяла, то от нас, кажется, ездил он домой только покурить» {30}.
«В доме же никто никогда не курил, — свидетельствует Е. И. Раевская. — Считали это чем-то несообразным, невозможным. Какое же было удивление, ужас, когда, после кампании 1812 года, мои братья вернулись с чубуками и трубками! Мать и слышать об этом не хотела, но в своих комнатах братья курили, а мы, сестры, понемногу привыкли к этому безобразию»{31} .
«В наше время редкий не нюхал, — рассказывает Е. П. Янькова, — а курить считали весьма предосудительным, а чтобы женщины курили, этого и не слыхивали; и мужчины курили у себя в кабинетах или на воздухе, и ежели при дамах, то всегда не иначе, как спросят сперва: 'Позвольте'.
В гостиной и зале никогда никто не куривал даже и без гостей в своей семье, чтобы, сохрани Бог, как-нибудь не осталось этого запаху и чтобы мебель не провоняла.
Каждое время имеет свои особые привычки и понятия.
Курение стало распространяться заметным образом после 1812 года, а в особенности в 1820-х годах: стали привозить сигарки, о которых мы не имели и понятия, и первые, которые привезли нам, показывали за диковинку»{32}.
По словам М. Д. Бутурлина, «на курившего молодого человека смотрели почти так же, как мы теперь смотрим на пьяницу… А так как табачный запах проникал в мундир, то курящая молодежь, предпочитая свой товарищеский круг, все более и более удалялась от салонного общества, и это-то самое удаление ставилось в упрек. Курение в обществе получило право гражданства не прежде как с 30-х годов, да и то не повсеместно»{33}.
Со времен войны 1812 года, когда «курение стало распространяться заметным образом», пройдет целое столетие, но по-прежнему останется неизменным правило: «Курить в присутствии дам считается невежливым».
Достойны внимания слова П. А. Вяземского: «Нередко слыхал я от светских дам за границею, что только у русских еще сохранилось поклонение женщине (
«
Табаку приписывали множество спасительных свойств: «для глаз хорошо», «для возбуждения мозга», «оттягивает от головы дурные соки». «Почтенный чиновник» в повести Н. В. Гоголя «Нос» говорит коллежскому асессору Ковалеву: «Не угодно ли вам понюхать табачку? Это разбивает головные боли и печальные расположения; даже в отношении к геморроидам это хорошо»{2}.
В XVIII веке табак нюхали не только мужчины, но и женщины. Е. П. Янькова вспоминала о своей бабушке: «Она нюхала табак, как почти все в наше время, потому что любила пощеголять богатыми табакерками…»{3}.
«Тогда была мода для молодых девушек и женщин высшего круга нюхать табак, будто потому, что было здорово для глаз, а в сущности вероятно ради прекрасных и миниатюрных табакерок (которых несколько осталось и у нас после матушки)»{4}. Во времена Екатерины II табакерки называли «маленькими кибиточками любовной почты».
В начале XIX века табакерка считалась лучшим подарком для «почтенной дамы». «У бабушки была страсть к табакеркам, — читаем в воспоминаниях О. Корниловой, — когда, бывало, отец ехал в губернский город, он спрашивал: 'А вам, маменька, чего привезти?' — 'Да чего мне старухе нужно. Разве табакерочку привези'»{5}.
Среди вельмож, собиравших табакерки, были А. Б. Куракин, Я. И. Булгаков и др. Однако «принцем табакерок» признан был князь А. Н. Голицын. В мемуарной литературе упоминаются также имена «больших охотников до нюхательного табаку». Об одном из них, А. П. Ададурове, рассказывает С. П. Жихарев: «Всякое дело мастера боится, — подумал я, — если шталмейстер такой же знаток в лошадях, как и в табаке, то конюшенная часть при дворе должна быть в порядке»{6}
