Перстень альвов. Книга 1: Кубок в источнике

жадности и осторожности, он наконец сбежал посидеть на кургане, где ему всегда было так хорошо, так спокойно… Он смотрел на воду фьорда, в память ему лезло раздосадованное лицо тетки Альвборг, но он гнал ее прочь и старался думать об Альдоне. Ему виделось, как она сидит перед горящим очагом, как отблески огня бросают золотые тени на ее рыжие волосы, слышался ее голос, звучный, свободно летящий туда, где нет суеты и возни, где все чувства сильны и прямы.

Клятвы сдержу я,
как ей обещал я…
Светлая дева
мне жизни дороже…

Чудесная сага вошла в его жизнь вместе с Альдоной, Хельги носил эту сагу в груди, и оттого самые обыденные явления привычной жизни одевались яркими радужными красками. Даже суета вокруг раздражала его меньше, чем обычно: мысленно он находился далеко отсюда, он знал кое-что такое, рядом с чем весь этот шум не стоил и соломинки. Суета была мгновенна, преходяща, а ему открывалось вечное.

В сером небе мелькнуло что-то, резкий крик ворона упал сверху, Хельги вскинул голову. Черный ворон, смутно видный на сумеречных облаках, прорезал воздух прямо над его головой. Краем глаза Хельги заметил перед собой какое-то едва уловимое движение и в удивлении опустил взгляд с неба к земле. В нескольких шагах от него вдруг появилась молодая женщина – Хельги увидел ее шагающей вперед, как будто она вышла из сумерек через дверь, которая сама не была видна.

Хельги мигом вскочил на ноги и замер. Женщина тоже остановилась, разглядывая его, склонив голову немного набок. Это была совсем молодая женщина, хрупкая, маленького роста, с нарядным, вышитым золотом покрывалом на голове. На валькирию она совершенно не походила – и Хельги хорошо знал ее лицо. Эти черты часто ему снились, и всегда, проснувшись, он не мог их как следует вспомнить…

– Здравствуй, мой сын, – тихо сказала женщина, и голос ее нежно дрогнул, в нем послышалось стеснение, какое бывает от слез. Она шагнула к Хельги, протягивая руки к нему, вперед и вверх – такой маленькой она была рядом с ним. – Ты узнал меня? – немного тревожно спросила она.

– Да, – ответил Хельги, но голоса своего не услышал.

Он узнал ее, и только теперь он впервые в жизни узнал, что такое настоящее волнение. Его как будто облила волна дрожи, в груди образовалась безграничная черная пропасть, в которую сорвалось сердце и билось там лихорадочно, прыгая с уступа на уступ все ниже и ниже. Отчаянная дрожь дергала каждый мускул и каждый сустав, он не мог говорить, не владел собой. Дыхание перехватило, горло сжалось. Перед ним раскрылись ворота иного мира, он их не видел, но ветры оттуда пронизывали Хельги насквозь. Двадцать лет он сидел на ее кургане, возле ее поминального камня, и пытался мысленно говорить с ней – что же случилось, если она наконец отозвалась!

– Я так рада вернуться к тебе хотя бы ненадолго, – говорила она, и в голосе ее звучала нежная мольба, а тревожные глаза разглядывали его лицо, будто искали там хоть что-то от того семилетнего мальчика, с которым она рассталась на земле так давно. – Ты вырос таким большим, ты так красив, я всегда любуюсь тобой. Ты был так мал, когда… Я так не хотела тебя покидать, но я не могла выбрать часа…

Хельги смотрел на этот призрак, на этот образ, слишком живой для выходца из мира мертвых, и противоречивые чувства рвали его на части: он был счастлив, что наконец-то увидел лицо своей матери, но ему было жутко видеть перед собой мертвую. И кюна Хельга как будто понимала его колебания: в ее лице отражалась смутная тревога, она не решалась приблизиться к нему, в ее глазах смешались тоска по сыну, радость от встречи и боязнь, что он от нее отшатнется.

Он смотрел сверху вниз на нее, такую маленькую рядом с ним, и казалось совершенно невероятным, что когда-то он вышел из тела этой женщины, как орех из скорлупы. Она выглядела гораздо моложе его – в год смерти ей исполнилось двадцать пять, а на вид казалось еще меньше… Вид этой совсем юной женщины не вязался с туманным образом матери, который сложился в мыслях взрослого Хельги, но именно это убеждало его, что она сама стоит перед ним, а не плод его мечтательного воображения. Он придумал бы не так… Страх прошел, но Хельги смотрел на нее в растерянности, не находя ни одного слова.

– Я пришла потому, что должна помочь тебе, – говорила кюна Хельга. – Никто на свете не поможет тебе, кроме меня.

Хельги смотрел ей в глаза, и эти же кроткие, добрые глаза плыли ему навстречу из тумана детских воспоминаний; вся его тогдашняя любовь, вся его прошлая тоска по ней вдруг собрались и забились в нем, глаза странно защипало от навернувшихся слез. Именно сейчас, когда она стояла возле него, он по- настоящему ощутил всю полноту своей потери. Сердце сильно щемило от ощущения огромной дали между ними – между ним и его матерью, которая сейчас была моложе него.

– Отец не хочет позволить тебе жениться на девушке, которую ты выбрал, – говорила Хельга. – Между вами много преград. Вам многое мешает и еще будет мешать. Но я могу помочь тебе. Я принесла тебе подарок.

Кюна Хельга приподняла правую руку, и Хельги увидел на ней перстень с крупным красным камнем. Кюна Хельга сняла его и вложила в руку сына; ее прикосновения он не ощутил, но перстень в его ладони был настоящий, твердый, прохладный, как будто до этого лежал на земле.

– Это перстень светлых альвов! – Кюна Хельга улыбнулась и показала куда-то вверх. – В нем заключена особая власть. Тебя полюбит та, которой ты его подаришь. Подари его своей невесте, и тогда ничто в мире не сможет разлучить вас. Никакие соперники, никакая вражда не помешает тем, кто хочет быть вместе. Если она будет носить перстень альвов, любовь к тебе будет гореть в ее сердце ровным, ясным светом. Перстень направит ваши пути друг к другу и свяжет вас навеки. У этого красного камня есть еще одно свойство. Он усиливает в человеке все его качества. Того, кого дух зовет на подвиг, он приводит к подвигам. Тому, в ком сердце тянется к любви, он дает любовь.

Кюна Хельга говорила все быстрее и горячее, будто боялась не успеть сказать самого важного, в ее лице все сильнее проступало волнение, в глазах заблестели слезы.

– Любовь раскрывает силы человека, такие огромные силы, которых он в себе не знал, и помогает направить их к добру. В человеке много сил, очень много! Больше, чем во всех чистых и нечистых существах, которым он привык поклоняться. А тебе нужно много сил. Родина твоей матери раздираема войной. Дракон раздора терзает землю квиттов, и нет никого, кто убил бы его. Убей его ты, мой сын!  – с мольбой воскликнула она, и Хельги ощутил, что дракон раздора, терзавший ее сердце при жизни, и после смерти не дает ей покоя. – Убей того, в ком сердце этой войны! Прошу тебя! Для этого я дала тебе жизнь!

Где-то рядом раздался резкий крик ворона. Что-то черное мелькнуло, как крылья птицы, перед глазами Хельги, а потом вдруг стало темно. Так темно, что у него закружилась голова, и он оперся рукой о прохладный шероховатый камень. Только потом он разглядел впереди светлую полосу закатного неба под темной ночной тучей. Стало темно, будто погас огонь или луна скрылась за тучи… Совсем стемнело, пока они разговаривали. Но ведь он ясно видел кюну Хельгу, видел каждую черту ее лица и даже траву у нее под ногами… Она сама и была тем светом, озарявшим курган, а теперь ее нет, вот и кажется темно. Ворон… Ворон принес ее сюда и забрал теперь назад… Ворон… Тот самый, что помог ему одолеть «боевые оковы» Бергвида Черной Шкуры.

В кулаке было зажато что-то твердое, и Хельги вспомнил о материнском подарке. Она подарила ему перстень… Перстень альвов… Хотелось поскорее рассмотреть его, но здесь было слишком темно, и Хельги торопливо зашагал по склону вниз.

У него было чувство, что он навсегда прощается с этим курганом, с поминальным камнем, с привычным видом на корабли в устье Видэльва. Больше ему нечего здесь делать. Больше она никогда к нему не придет.

* * *

Когда Хельги вернулся в усадьбу конунга, здесь еще не спали. Шел священный «солнечный» месяц, темнело поздно, спать никому не хотелось: невольно жаль было времени на сон, когда воздух так чист и душист, когда юная, достигшая высшей силы расцвета земля в каждого вдыхает свою свежую, молодую силу.

На пустыре перед усадьбой, где днем важные люди толковали о важных делах, теперь смеялись девушки; в гриднице конунга пели сагу о том, как светлый бог Фрейр увидел дочь великана Герд и полюбил ее. За Фрейра, Скирнира и пастуха пел Рагневальд Наковальня – он отличался голосом не слишком приятным, но зато очень громким и держался с надлежащей важностью, так что и сам бог Фрейр не смог бы