Те, кто работают в бюрократической системе, знают, что, когда в этой системе раздаются награды, то начинают всегда с начальников, а когда следуют наказания, то начинают с подчинённых. В данном случае следователи, которые вели непосредственные опросы свидетелей, были подчинёнными.
Если бы это дело было закрытым, то есть решалось внутри судебно-следственной системы СССР, то не исключено, что следователи могли получить устные указания от Берии и Меркулова и заставить свидетелей дать нужные показания. Но это дело уже было открыто. Противная сторона — немцы — также имела факты, доводы, свидетелей. В этих условиях следователю сфабриковать заведомую фальшивку смертельно опасно. Если в результате её СССР был бы нанесён моральный ущерб, то начальство бы могло и выкрутиться, сказать, что это следователь его в заблуждение ввёл своими данными, а следователю выкрутиться было бы невозможно — с него немедленно слетела бы голова.
К примеру. Весной 1937 года НКВД под руководством Ежова вскрыло заговор военных во главе с Тухачевским. В допросах подозреваемых особо отличились следователи Ушаков и Радзвиловский, замначальника 2-го отдела НКВД Залпетер. Но уже в 1938-1939 году эти ретивые работники были арестованы, давали показания о том, как именно они вели дело Тухачевского и, вероятнее всего (судя по обычаям того времени), разделили судьбу расстрелянного Ежова. Но дело Тухачевского было фактически закрытым, судил генералов закрытый суд.
А катынское дело было с самого начала открытым. Оговорись свидетель даже нечаянно, откажись от показаний, скажи, что заставил следователь, и такому следователю расстрел гарантирован в качестве «меры», принятой начальниками «для наведения порядка» в следственных органах. Будьте уверены, все следователи бригады Сталина отлично это понимали.
Кроме этого, «Справка» комиссии Бурденко не предназначалась посторонним, а только начальникам, в ней враньё недопустимо, там обязана быть правда, а уж начальство само решит, как с этой правдой поступить — дать её в чистом виде или извратить, или умолчать, что и было с «рапортом Ветошникова».
Тому, что в катынском деле следователи бригады Сталина не заставляли свидетелей говорить то, что им нужно, есть подтверждение.
Бургомистр оккупированного Смоленска о расстреле поляков немцами знал очень хорошо — не мог не знать. У комиссии Бурденко был его ежедневник с записями, из которых было ясно, что немцы привлекали его к этой акции. Для подручных Сталина это был свидетель № 1. Более того, его семья была в СССР, сам он добровольно сдался НКВД в 1945 году. Уж кого-кого, а его обязаны были заставить разговориться.
Но у бургомистра Меньшагина была альтернатива — не признаваться в том, что он что-то знал о расстреле поляков, и оставаться пусть и крупным, но просто пособником немцев, или признаться и стать вместе с ними военным преступником. Ю. Зоря даёт обширные показания Меньшагина, когда тот уже вышел из тюрьмы и ему ничего не грозило. Мы этим показаниям даём преимущество, поскольку они поступают из бригады Геббельса.
Вот что показывает Меньшагин по поводу приёмов подручных Сталина, которыми они заставляли его дать показания по катынскому делу в преддверии Нюрнбергского процесса: «Очень странно, что меня ни разу не спрашивали о Базилевском (заместителе бургомистра Смоленска, которому бургомистр Меньшагин рассказывал о расстреле немцами поляков — Ю.М.), хотя я находился в Смоленске с августа по 29 ноября 1945 года, потом в Москве, как я сказал, на Лубянке в одиночной камере. Ведь все следователи задавали мне вопрос, что мне известно о катынском деле? Я им говорил то же, что я сказал сейчас в начале своей беседы. А на вопрос: кто убил — отвечал, что я не знаю. Они мне говорили: “Мы к этому ещё вернемся и тогда запишем ваши показания”». И всё.
Где здесь иголки, запущенные под ногти, где угрозы расстрелять семью, где обещания помиловать? Пальцем не тронули, угрожающего слова не произнесли. Предпочли свидетелем иметь Базилевского, чей пересказ рассказов Меньшагина конечно не имел такой убедительной силы.
Но если на такого важного свидетеля не было оказано никакого давления даже по данным бригады Геббельса, то где основания считать, что на 95 простых свидетелей, опрошенных в Смоленске, кто-то давил?
Нет, бригаде Сталина давить на свидетелей было опасно, да и не было в этом никакой необходимости — свидетелям было что рассказать добровольно, без принуждения.
На этом подозрения бригады Геббельса в отношении расследования подручными Сталина дела о Катыни в Смоленске в 1943-1944 годах заканчиваются. Но есть ещё один аспект, на котором следует остановиться.
28. Профессора пишут: «В составе Специальной комиссии не было также ни одного поляка, например, из числа представителей руководства Союза польских патриотов в СССР. Их присутствие в составе комиссии, расследующей преступление, совершённое по отношению к полякам, должно быть морально обязательным».
Это типичная логика людей, привыкших протирать штаны в почётных президиумах и считать это полезной работой. Специальная комиссия была частью Чрезвычайной, она знала своё дело и в ней было кому заниматься и следственной работой, и судебно-медицинской. Что в ней должны были делать «представители руководства Союза польских патриотов»? Не так уж их было много, этих патриотов, чтобы отвлекать их от основной работы и, с другой стороны, — а чем они должны были конкретно заниматься в составе Специальной комиссии? Раздувать важно щёки, изображая из себя поляков?
А насчёт «морально обязательным», то надо думать, в СССР считали морально обязательным не это, а участие одетой и вооружённой СССР армии Андерса в боях под Сталинградом и консультацию «польской стороны» с советским правительством, вместо того, чтобы раздувать вместе с совместным врагом и в его пользу катынское дело.
Поведение подозреваемых. Бригада Геббельса
Рассмотрим, когда немцы «узнали» о том, что поляки расстреляны.
29. Мадайчик пишет: «Но уже 2 августа (1941 года — Ю.М.) один из допрашиваемых советских военнопленных, Меркулов, дал показания, что ему достоверно известно, что все польские офицеры, взятые в плен в 1939 году, были уничтожены». Собственно говоря, единственный Меркулов, который мог знать, что «все» польские офицеры уничтожены, был тогдашний министр внутренних дел Меркулов. Не его ли немцы взяли в плен под Смоленском? Однако то, что немцы ещё осенью 1941 года знали, что польские офицеры убиты, подтверждает и бригада Сталина. По её данным, уже упоминавшимся, гестапо заслало с этим сообщением агентов в штаб Андерса зимой 1941-1942 года.
Продолжим повествование Мадайчика. «Но после 6 января 1942 года у Козьих Гор в течение трёх месяцев дислоцировался строительный взвод № 2005, обеспечивавший технические потребности вермахта. Командовали взводом немцы, а работали в нём поляки. В конце своего пребывания в Гнездове поляки узнали от местного населения достаточно обстоятельную информацию о месте расстрела польских офицеров. В катынском лесу они раскопали остатки верхней одежды польских военных. На месте обнаруженных следов преступления поставили берёзовые кресты. Об этом были проинформированы немцы, однако поначалу они не проявили к этому особого интереса».
Итак, немцы знают, что 14 августа 1941 года СССР и Польша заключили военное соглашение, по которому в СССР формируется польская армия. Им вот-вот предстоит встретиться с ней на фронте. Они только что потерпели первое в войне разгромное поражение под Москвой, откатились от неё в некоторых местах на 600 км, впервые с 1939 года перешли к стратегической обороне. И их не заинтересовал факт расстрела НКВД польских офицеров!?
В этом пусть клянутся польские профессора, а мы должны понимать следующее. Немцы расстреливали поляков осенью и зимой, то есть трупы остывали уже на морозном воздухе, сбрасывались в промёрзшие могилы и засыпались промёрзшей землей. Они были как в морге. Раскапывать их весной 1942 года было нельзя, они были ещё не тронуты тленом. Другого объяснения нет.
Так что задержка на лето «находки» немцами могил поляков — это Доказательство № 6 версии Сталина.
