дорога ее собственной судьбы. Они привели ее сюда, и они поведут ее дальше. Она никак не могла миновать их, а они не могли миновать ее. Осколки зимы… Зима… Время Зимерзлы, время зимних чудовищ, глубокая тьма, охватывающая мир, в которой Веселке было так тесно, душно и тоскливо, из которой она так хотела вырваться, хотела, потому что этого требовала сама ее внутренняя суть. И вот осколки разбитой зимы лежат перед ней. Нужно что-то сделать с ними, чтобы победить зиму, вытолкнуть ее из земного мира. Что?
Веселка с мольбой глянула в лицо Мудраве; взгляд ее говорил, что она вот-вот поймет, вот-вот поймает самую важную тайну и умоляет лишь чуть-чуть ей помочь.
– Это, голуби мои, осколки от Чаши Годового Круга, – наконец проговорила Мудрава. – Смотрите.
Она провела рукой над столом, и шесть черепков как-то сами собой расположились вокруг серебряного блюда строго по порядку – листопад, груден, студен, просинец, сечен, сухый. Они заняли половину окружности блюда, половина осталась свободной. А на гладком серебряном дне блюда вдруг заблистал белый яркий свет; только ахнув, Веселка смотрела на отражение зимнего леса, вдруг возникшее на дне блюда. Она видела тот самый лес, через который пришла сюда: высокие сугробы, заснеженные деревья, зеленые ели под инеем, заячьи следы на снегу… Потом видение поплыло, обозначился берег реки подо льдом, а на высоком берегу снова лес… Мелькнула белая фигура то ли старика, то ли старухи, со спутанными седыми волосами, бредущая сквозь густой снегопад и слитая со снегом, как его живая часть. Веселка вздрогнула и наклонилась ниже, пытаясь рассмотреть владыку зимы; это казалось очень важным, но белая фигура уже скрылась за снежной завесой. Снег поглотил видение, перед глазами осталась кружащаяся белизна без единого проблеска воздуха. В лицо Веселке повеяло холодом, она попятилась от стола.
– Но почему? Почему эти осколки? – с трудом выговорила Веселка.
Ей было тяжело и страшно, слова вспоминались с трудом. Видение неясной белой фигуры все еще стояло у нее перед глазами, вызывая внутреннюю дрожь, тоску, давящий ужас, как будто она сквозь время заглянула в глаза своей будущей смерти. Ей хотелось прижаться к Громобою, словно он мог защитить ее, и она схватила его горячую руку.
Мудрава смотрела в ее побледневшее, испуганное лицо со спокойным пониманием и даже с каким-то удовлетворением, словно так оно все и должно быть.
– Чаша Годового Круга разбита, – сказала наконец богиня. – Две чаши создали боги, сотворившие небо и землю: Чашу Судеб для земли и Чашу Годового Круга для небес. И как земля и небо есть единый круг в мироздании, так и две чаши едины в себе. В одной порядок годового колеса был заключен, а в другой – судьбы рода человеческого. Но разбилась Чаша Судеб на земле, и в тот же миг от Чаши Годового Круга лишь осколки по Надвечному миру полетели. Здесь Зимерзлино владение – вот вам и зима вся лежит. Подобрала, голубка, так берегите. – Она глянула на Веселку, и та поспешно отвела глаза, не в силах выдержать давящего взгляда богини. – И другие найдешь – прибирай. Может быть, еще и соберете Чашу.
– Как же мы ее соберем? – еле выговорила Веселка.
Весь ужасный, сокрушительный смысл сказанного не вмещался в ее голове, простые слова утратили значение. Сердце билось тяжело и сильно, и казалось, что это отдаются в груди толчки колеблющегося мироздания, оставшегося без опоры и готового вот-вот рухнуть.
– А вот так же, – спокойно ответила Мудрава. – Попадешь в осень – там осколки осени найдешь.
– Попаду… в осень? Как?
– Не знаю. Эти дороги не умом, а ногами постигаются. Тебе идти, тебе и узнать. Как дойдешь, так и узнаешь, а загодя никто тебе не ответит, потому что там до тебя и не бывал никто. Ты же сама там ходила. Позабыла – так вспомнишь.
Мудрава успокаивающе кивнула совсем помертвевшей от изумления и тревоги Веселке. И ей почему-то вспомнилась Вела, мелькнули в памяти обрывки непонятных, не понятых тогда слов, обращенных, как она сейчас сообразила, не к ней, а к тому светлому духу, который в ней зародился. И эти слова Мудравы тоже были – ему.
– А как же… боги… – нерешительно выговорила Веселка. Ей казалось нелепым, что Мудрава, такая сильная, спокойная и знающая, перекладывает настолько важное дело на нее, слабую и растерянную. Ведь есть же в мире силы, которые поддерживают его равновесие, – так куда же они подевались?
– Боги сильны, пока есть в мире порядок. Каждому из них свое место и свое дело определено, а в чужие дела боги не мешаются. Здесь, у Зимерзлы, осколки зимы лежат, а у Лады – осколки лета. Да ни Зимерзла к Ладе, ни Лада к Зимерзле не пройдет – чаша разбита, дорога закрыта. Только ты и пройдешь там, голубка, где боги не пройдут, потому что ты лицом в лето, затылком в зиму обращена.
– А нам бы еще… меч Буеслава! – подал голос Громобой в наступившем молчании.
– Что? – Мудрава обернулась к нему, а Веселка принялась собирать осколки зимы назад в платок.
– Да говорят у нас в Прямичеве, что мечом Буеслава любую нечисть одолеть можно, – принялся объяснять Громобой, в некотором смущении потрепывая кудри у себя на затылке. – Нам бы как раз теперь пригодилось…
– А меч князь Молнеслав потерял еще полвека назад, – торопливо вставила Веселка, которой казалось, что Громобой ничего не сумеет толком объяснить. – И наши все говорят, что за него боги на Прямичев огневались, ну, за то, что князь Молнеслав своего брата убил… Или даже двоих. А князь Держимир сказал, что его, – она кивнула на Громобоя, – простит, если он меч Буеслава найдет и назад принесет. Матушка! – Она прижала к груди белый узелок с осколками и умоляюще посмотрела на Мудраву. – Матушка, помоги! Подскажи, где нам этот меч искать? Можно ли его теперь найти, или совсем пропал?
– Отчего же? Где потеряли, там и ищите. Князь, стало быть, потерял, а вас искать послал, – добавила богиня, улыбнувшись.
И Веселке вдруг подумалось, что в предстоящем им пути меч Буеслава будет иметь очень немного веса. Их оружием станет что-то другое. Что?
– Князь Молнеслав потерял… – пробормотала она, припоминая слышанное в Прямичеве как что-то ушедшее очень далеко.
– Идите, что покажу! – Мудрава двинулась к двери и поманила их за собой. – Сами посмотрите.
– Что?
– Увидите! – Мудрава распахнула дверь в узкие темные сени и стояла, придерживая ее. – Поглядите, как там и что. Потом мне расскажете. А то я под старость плоха памятью стала…
Ничего не понимающая Веселка послушно шагнула через высокий порог в сени… и ахнула, вскинула руку к глазам, пытаясь защититься от яркого, льющего со всех сторон света. Рядом изумленно охнул Громобой, и только этот звук дал ей знать, что он тоже где-то рядом.
Ни темных сеней Мудравиной избушки-перевертыша, ни лесной полянки не было. Громобой и Веселка стояли на широком пустом месте, окруженном тынами и воротами… и с первого взгляда Веселка узнала площадь прямичевского детинца. В трех шагах от них возвышались красные ворота Перунова святилища. Веселка обрадовалась было знакомому месту, но тут же ее словно ударила заметная, прямо-таки бьющая в глаза несхожесть с тем, к чему она привыкла, и земля дрогнула под ногами. Вся площадь была какая-то не такая. Княжеские ворота, в которые уперся первый изумленный взгляд Веселки, стали выше, сияли блеском нового дерева, их украшала резьба из громовых шестиугольников, щедро покрытая красной охрой. Место слева от княжьего двора, там, где положено возвышаться серебристым лемеховым крышам воеводы Добромира, показалось пустым. Нет, там было жилье, но непривычно низкое и неприметное – горница на подклети, наполовину зарытой в землю, крыльцо на резных столбах. Это был, несомненно, Прямичев… но какой-то другой, не ее Прямичев!
Вся площадь была заполнена народом, перед глазами мелькали спины и плечи в кожухах, шерстяных свитах, косматых безрукавках, головы в войлочных колпаках, меховых шапках и непокрытые, с буйными кудрями или ремешками через лоб. Все это волновалось, голосило, размахивало руками, а кое-где и топорами. Гомон и крик оглушали, толпа беспокоилась, и Веселка судорожно прижимала к себе узелок с осколками, даже не пытаясь понять, где она и что происходит, а стараясь лишь уберечься, чтобы ее не затоптали.
– Здесь весь корень сидит! – кричал какой-то дородный, большеротый мужик в распахнутой серой свите, с красным пятном старого ожога на лбу. Стоя перед воротами слева от княжеских, он отчаянно махал в
