– Ну-у, так бы сразу и сказал, – примирительно протянул он. – А я чего? Я не жадный.
– Если бы не меч… – Князь Держимир старался пропустить мимо ушей всю эту белиберду и смотрел на Громобоя с досадливым сожалением. – Если бы не меч, ты бы у меня… Иди, – наконец решился он. – И помни: сила не в дерзости. И если такой гордый, так сумей отвечать почему. За меч прежнее тебе прощаю, а впредь не словами гордись, а делами. И хоть ты сын Перуна, хоть Велеса – а умей свою силу в дело вложить, а не в дурную драку.
Громобой молча склонил голову: здесь князь был прав, и он не хотел спорить. Вчерашний Громобой едва ли был бы так покладист, но нынешний был умнее и сам понимал свои прежние ошибки. Знать бы еще, где оно, это дело.
Громобой глянул на князя, но о деле тот, как видно, знал не больше. Да и откуда ему знать?
Глава 6
Несколько дней Прямичев обсуждал новости. С утра до позднего вечера избы Вестима и Хоровита были полны народом, по детинцу и посаду ходили слухи один другого чуднее. Откуда-то взялось ожидание свадьбы Веселки, вот только женихом одни называли Громобоя, а другие почему-то Байан-А- Тана. При том же говорили о каком-то походе, но куда и зачем, никто не знал. Целыми днями народ толпился на княжьем дворе, надеясь поглядеть на возвращенный меч Буеслава, «настоящий» и «тот самый», хотя кмети и уверяли, что от прежнего, многократно всеми виденного на поясе у князя, он ничем не отличается. Притихший было торг перед Щитными воротами снова наполнился народом; привоза никакого товара не было, но прямичевцы с утра до вечера толпились, обсуждая все одно и то же, перемалывая сплетни и слухи.
Поначалу все приободрились: возвращение меча наводило на мысли о битве, а значит, о победе. Но день проходил за днем, а разговоры так и остались разговорами, воодушевление сменялось разочарованием и досадой. Меч Буеслава теперь имелся, но оставалось непонятным, с кем биться и против кого направить его чудесную силу. Ни Снеговолок, ни Костяник больше не являлись на глаза, и от долгожданного меча не предвиделось никакой пользы.
– Ну, меч! – толковали то здесь, то там. – Ну, Буеслава! А что толку? В Прави он на мосту каком-то лежал, теперь у князя лежит – а нам что с того?
А грозные признаки беды становились все яснее и навязчивее. День так и не прибавился. По-прежнему лишь в полдень появлялась ненадолго серая полоска неуверенного света, а потом сумерки опять заливали землю. Каждый день шел снег, метели засыпали улицы, сугробы подпирали тыны на половину высоты. Если снег прекращался и небо яснело, то крепчал мороз; Снеговолок и Костяник прочно завладели Прямичевом. Появились разговоры: а будет ли весна?
– Нет, голубчики мои, и ждать нечего! – твердила тетка Угляна у колодца. – Не будет нам никакой весны! Что делается-то! Видно, умерла Леля, пропала совсем! Не будет весны, будет одна зима вовек!
А не будет весны – не будет лета, не будет нового урожая. Все съестное понемногу поднималось в цене. Призрак голодной смерти был еще далек, но испуганным глазам виделся ясно. Припасов пока хватало, но что будет, если весна не придет вовремя и не даст возможности их пополнить, как всегда? Сберегая хлеб, прямичевцы изрубили весь лед на Ветляне лунками, и каждый день ватаги мужчин и парней на лыжах и с санями бежали в лес на охоту. Рыбу и дичину солили впрок, но и это утешало мало.
– На всю жизнь, знамо дело, не запасешься! – вздыхали старики. – Да и дичина не бесконечная: не будет весны, и зверь в лесу не родится. Старых-то переловим, а новых нету, ну, и опять все то же самое…
«То же самое» была голодная смерть, и мысли о ней все прочнее овладевали умами, души угнетал страх. По подсчетам, уже миновала середина просинца, то есть день должен был прибавиться заметно. В прошлом году в это время уже ярко сияло солнце и отражалось в снежных звездах на земле – а сейчас стояли серые метельные сумерки, так что дышать казалось трудно от нависшего в воздухе снега. Всеми овладело какое-то тяжелое, неприятное томление, словно приходилось жить под коркой льда; так и хотелось высунуть голову из-под этого серого, давящего, душного неба, увидеть свет, вдохнуть свежего воздуха.
Всех томила тоска и одновременно разбирало беспокойство, смутно хотелось что-то сделать и разузнать, как обстоят дела в других местах. Хоровит собрался в дорогу.
– Поеду, ждать нечего! – объявил он домочадцам. – Пока у меня кое-какой товар остался, покатаюсь по огнищам, по Ветляне, по Турье, может, хлеба раздобуду. Хоть на всю жизнь не запасешься, но какое-то время переждем, а там видно будет. Может, что и образуется.
– Куда ты собрался, горе мое! – причитала Любезна. – Ну, куда тебе ехать в такое время! Занесет вас снегом, так что и не откопаетесь! У нас тут, в городе, у князя под носом, чудища так и рыскают! А в лесу-то что творится, ты подумал? Хочешь детей сиротами оставить? Что я с ними делать буду? Семь-то голов! Да я, да отец! Подумай, куда тебе! Сиди дома!
– Со своими-то надежнее, знамо дело! – вздыхал дед. – Да чем жить?
– Не продадут вам ничего! – вразумлял Бежата. – Люди тоже не дураки: раз такое дело, хлеб теперь дороже всего. В рубашках-то можно и в старых походить, всякие бусики-колечки теперь не годятся, из них каши не сваришь. Да и железо теперь на что – не снег же пахать!
– Так-то оно… – растерянно соглашался Хоровит и не знал, на что решиться. Домочадцы говорили правду, но сидеть дома и ждать было нестерпимо, его деятельный нрав требовал сделать хоть что-то.
В ремесленных концах день ото дня становилось шумнее. Кузнецы, гончары и кожевники каждый день приходили с торга встревоженные и злые: хлеб становился все дороже, а их изделия – все дешевле. Да и для работы оставалось не много возможностей: гончарам нужна глина, кузнецам – железо или хотя бы руда, кожевникам – кожи. А где все это брать глухой зимой, которой не предвидится конца?
– Пошли к князю! – кричали то у Вестима, то у других старост. – Пока там все образуется, мы тут с голоду перемрем! Чем детей кормить? Пусть он сам думает, со своим мечом! Нам не меч, нам хлеб нужен!
Тревога нарастала. К концу просинца уже никто не работал, толпы взрослых и детей ходили по улицам, собирались во дворах и на пустырях. Оба святилища были целыми днями полны, но вместо даров идолам Перуна и Велеса доставались одни мольбы и упреки. Щеката и Зней старались поменьше показываться на глаза народу. Волхвы были в растерянности: оба понимали, какую беду означают те черепки от Чаши Годового Круга, что Веселка принесла из Прави, но как помочь беде, не знал ни тот ни другой. Они были смущены до того, что ходили друг к другу советоваться; еще полгода назад это посчитали бы истинным чудом, но сейчас оно прошло незамеченным, поскольку не принесло никаких плодов. Поговорка о двух головах не оправдалась: боги не слышали даже их соединенных голосов и не откликались. Весь род человеческий оказался брошен, как ребенок в зимнем лесу, одинокий и беззащитный. Ничего явно страшного больше не случалось, жизнь вроде бы шла своим чередом, но за этой тишиной мир медленно и неотвратимо умирал, и каждый, от несмышленого ребенка до умудренного волхва, ощущал давящую, гнетущую тоску, от которой тупели мысли и опускались руки.
Но однажды утром ведунья Веверица вышла из Велесовой хоромины, бледная и страшная, как сама лихорадка Невея. Из-под платка висели седые волосы, глаза были окружены красными воспаленными кругами, и обе руки она поднимала вверх, точно хотела удержать падающее небо.
– Люди! Люди! Слушайте, слушайте! – кричала она, и народ сбегался, испуганно толпился в нескольких шагах от нее, не смея подойти ближе. А ведунья продолжала кричать, и ее беспокойно блестящий взгляд пронзал толпу, никого не видя. – Явилась мне, явилась! Явилась Вела, Мать Засух, Хозяйка Подземелья! Явилась, темная ликом… Сказала: где корова наша, там и весна наша… Весна наша у сына Велеса, чье имя – Ярость Огня! Кто Подземное Пылание одолеет, тот в мир весну вернет… Кто все дороги пройдет, за леса дремучие, за горы толкучие, за пески сыпучие… Открыла она мне правду! Враг наш – за лесами, за реками, в земле дебричей! Сын Велеса, князь чуроборский! Он Светлую Лелю пленил и тем всю землю весны лишил! В его руках наши беды! Сын Велеса, князь чуроборский! Он отнял у нас весну!
Пораженный ужасом народ слушал дикие, исступленные крики старухи. Ее морщинистое лицо было бледнее обычного и приобрело мертвенный оттенок, красные пятна вокруг глаз издалека казались какими-то особыми кровавыми глазами. Сама Морена смотрела на Прямичев ее глазами, и каждый видел в ее лице неумолимую смерть. Даже понять смысл ее речей было трудно, но все они несли в души, кроме страха и трепета, какое-то возбуждение, приподнятость, странную лихорадочную радость. Наконец-то разъяснилась
