бродяги.
Невозмутимо, без видимых усилий плыли лебеди. Они казались высокомерными, пока не ныряли стремительно за потерявшей бдительность добычей.
Стояли кое-где застывшие пеликаны, с тяжело отвисшим зобом, набитым рыбешкой. А красавцы птицы фламинго! Розоватые, как отблеск утренней зари на воде…
Плевать было на все эти красоты Кубику и его новым дружкам! Впрочем, дружками их нельзя было назвать. Дружки!
Старшему, Бархрам-оглы, отцу, было лет под сорок. Сыну его, Саиду, восемнадцать. Походили они друг на друга разительно-вкрадчивой легкой походкой, заросшими темной с синеватым отливом щетиной лицами, вислыми могучими плечами, а главное, взглядом — ускользающим, опасным, настороженным. Кубик их боялся. Серьезные были люди.
Когда он их нашел, Саид сделал вид, что не знает его, хотя вместе прожили бок о бок в колонии почти полтора года. Кубик попал туда впервые за карманную кражу. Саид был старожилом, взял Кубика под свою опеку. Саид был хозяин, Кубик — «шестерка», мальчик на побегушках, слуга. И Кубик старался вовсю. Саид получал роскошные посылки — копченую рыбу, мясо, прекрасные плоские лепешки, которые, стоило их только разогреть, становились мягкими, пышными и свежими. Саид снисходительно делился с Кубиком. Он ни с кем не ссорился, держался спокойно и с достоинством. Веки всегда презрительно полуопущены. Слова цедил сквозь зубы. Был он не по возрасту могуч, и никто в колонии, даже из самых отчаянных, с ним не связывался. Кубик на него только что не молился, унижался, старался всегда быть на глазах, старался услужить во всякой мелочи.
И был счастлив, когда Саид ронял ему сквозь зубы какие-нибудь указания.
Все мальчишки в колонии знали, что Кубик «шестерит» у Саида, презирали его за это, но Кубику было наплевать. Главное, он был в безопасности.
Саиду оставалось пробыть в колонии еще восемь месяцев, когда Кубика освободили.
— Адрес возьми, — процедил Саид, — будешь в наших краях, заходи. Может быть, понадобишься.
Он повернулся спиной к Кубику и, казалось, забыл о его существовании. Кубик вызубрил адрес наизусть и много дней повторял его, как скворец, боясь забыть.
И потом был поражен, узнав от Витальки-Халвы, от этого лопоухого салаги — мальца, которого так легко затравил в «дело», что родители его переезжают в места неподалеку от дома Саида.
Может быть, он и не решился бы никогда на побег, если бы не это странное, показавшееся ему чудесным совпадение.
После того как он отлежался, отоспался, отъелся в пещере, снова подцепил на крючок Халву, разжился деньгами и приоделся, Кубик решился навестить Саида и его отца.
Он тогда оторопел, увидев выросшего на голову Саида. Тот скользнул по нему равнодушным взглядом, не кивнул даже, повернулся и ушел в дом.
И не было его очень долго. А Кубик стоял как оплеванный и не знал, куда деваться. Узкая улочка поселка была пропечена солнцем, тени не было, лучи били отвесно. А за калиткой шелестело широкими листьями могучее инжировое дерево, в тени его стоял врытый в землю стол, несколько легких плетеных стульев. На столе блестела капельками воды огромная отпотевшая бутыль с красным вином, видно, только что вынутая из погреба. Кудрявилась на тарелках зелень-закуска.
В глубине двора виднелся красивый дом с широкой террасой. Истекающему потом на солнцепеке Кубику все это благополучие показалось таким заманчивым, таким желанным! А сам он в пропотевшем спортивном костюме, неприкаянный, как пес, вздрагивающий от любого внимательного взгляда, — таким несчастным, несправедливо обиженным судьбой, что ему захотелось плакать.
Таким его и увидел впервые отец Саида — жалким, мокрым, с трясущимися губами…
Еще более кряжистый, чем сын, он щелками глаз ощупал Кубика с ног до головы, резко повернулся и проворчал Саиду:
— Трясется, как шакалий хвост. Медуза. Гони его.
— Погоди, отец. Ему жарко, он голодный. Он пригодится, — ответил Саид и что-то еще добавил на непонятном Кубику языке. Что-то насмешливое.
Отец улыбнулся, ответил, вновь оценивающе оглядел Кубика.
— Ладно. Иди, — сказал он и отворил калитку. — Не трясись. Садись, пей, ешь. Поговорим потом.
Серьезные были люди. Жесткие. Деловые. Когда Кубик поел, отец Саида сказал:
— Возьмем тебя. Помогать будешь. Охотился когда-нибудь?
— Нет, — ответил Кубик.
— Научим, — Он переглянулся с сыном, снова что-то быстро сказал. Непонятное, клекочущее. Оба вновь рассмеялись. — Ты тоже теперь дичь. На мушку не попадайся.
Кубик улыбнулся — растерянно, непонимающе.
— Берем, — сказал отец. — Мы охотники. Птицу бьем. Дичь. Потом продаем. У нас ружье, катер, места, покупатели. У тебя руки. Кривые. Кормить будем. Подкинем кое-что. Старайся. Ружье добудешь — в долю возьмем.
Во время обеда Кубик сидел тихо, скромно, весь вид его выдавал подавленность и покорность.
Однако Кубик думал. Лихорадочно соображал.
Бесшумные старухи молча подавали на стол очень вкусные, пряные, острые кушанья. Отец Саида распоряжался без лишних слов — знаками.
Слушались его беспрекословно.
«Добуду, добуду!»— думал Кубик. Он вспоминал редкие фразы Халвы, случайно вырвавшиеся — о чудаке парикмахере дяде Арчиле, о его ружье, ежедневно стоявшем в углу пустынной парикмахерской, и продолжал бормотать про себя: «Добуду! Добуду».
Особенно сильно эта мысль обуяла его после первой охоты, на которую его взяли. Впрочем, охотой это назвать было нельзя. Так, хладнокровное избиение.
Саид со своим отцом неторопливо выбирали непуганых птиц покрупнее, очень проворно перезаряжали двустволки. И били, били в упор, по стаям. Экономили дробь: каждым дуплетом сшибали несколько птиц. Проворно собирали их в полосатые мешки. Тех, что падали в густые заросли камышей, приходилось доставать Кубику.
Он соскальзывал с лодки, продирался сквозь осклизлые стволы камыша и, как охотничья собака, приносил дичь.
Подранков он сначала топил. Слишком уж они трепыхались и верещали.
Но Саид сказал:
— Не топи. Утопленников не надо. Так надо. — Саид взял живого еще селезня, проворно перегрыз, вернее прокусил ему с хрустом с одного раза шею.
— Понял? Так надо.
Этому Кубик научился быстро.
«Ружье! Ружье надо добыть», — думал он.
И когда устроил этот спектакль с горящей урной, увидел парикмахера, суетливо и добросовестно гасящего дымный, игрушечный пожар; когда он ощутил в руках тяжелое двуствольное ружье, прохладную гладкость его стволов; когда безнаказанно скрыли его от людских глаз голубые стволы грабов, Кубик почувствовал восторг.
В руках его было оружие!
Он вновь ощутил наконец себя человеком. Нахальство и самоуверенность вернулись к нему.
Правда, Виталька-Халва чуть не испортил всего. Если бы этот салажонок при последнем их разговоре чуть поднял глаза, он бы увидел висящую на ветке орешника двустволку, и тогда пришлось бы что-то придумывать, изворачиваться. А может быть…
Нет, ни о чем другом Кубик думать не хотел, боялся. Отмахивался от опасных мыслей. Тем более, что все обошлось.
Когда Кубик принес ружье, Саид и отец его недоуменно переглянулись. Они явно не ожидали от Кубика такой прыти.
Откуда появилось ружье, они не спросили, но по глазам их, по неуловимым признакам Кубик понял,
