вон!»
Перепрыгивая через две ступеньки, Линда вбежала на третий этаж и вошла в кабинет. Максим был не один. На диване сидели двое мужчин средних лет и невыразительной наружности. Один из них что-то писал, примостив папку на коленях. Второй держал в руках кофейную чашку. Был и еще один – человек плотного телосложения с трехдневной седой щетиной на щеках. По выражению лиц и напряженным позам присутствующих было понятно, что разговор у них происходит не из приятных.
Увидев вошедшую Линду, они вообще окаменели – напряглись и впились в нее глазами.
– Она? – негромко спросил небритый.
Макс молчал. Что было равносильно иудиному поцелую (она это где-то читала).
Старший попытался было выхватить пистолет – вот только пуговица на пиджаке никак не поддавалась, он ее дергал, теребил – и все никак не мог расстегнуть. Один из сидевших на диване потянулся за наручниками. Другой, не сводя с Линды глаз, начал отводить руку с чашкой в сторону, чтобы поставить ее на что-нибудь – и в результате просто уронил ее на пол.
Расклад был ясен, как дважды два. Следователи, которые вели дело о серийных убийствах, нашли ее. И, несомненно, Максим был с ними откровенен. Так что они знали, с кем имеют дело. Еще пара секунд – и они, ничего не объясняя, не предлагая лечь на пол и положить руки на затылок, не объявив об аресте, начнут палить сразу из трех стволов. А три ствола – это много, слишком много даже для нее, способной опережать выстрелы и проходить между пулями. И слишком много для ее тела, которое имеет ограниченную способность регенерировать. И для электроники, которую можно уничтожить двумя десятками пуль.
Поэтому Линда, не дожидаясь роковой развязки, вырубила всех троих. По ее расчетам, они должны были «отдыхать» минуты три-четыре.
– Как ты могла? – сказал Максим, бледный, словно смерть.
– Что? – не поняла Линда. – С ними ничего. Через три минуты они очухаются.
– Нет, как ты могла тех?! Скольких ты убила? Ты же садистка… Чудовище!
– Максим, у нас мало времени. Я тебе все объясню потом. Сейчас я уже совсем другая. Я свободна ото всех своих фобий. То была не я, когда такое творила, – голос Линды дрожал от волнения. Она понимала, что может навсегда потерять любимого человека. – Поверь мне, я раскаиваюсь, казню себя… Но я не виновата. Сейчас все совсем по-другому. Я совсем новая. Чистая, Максим! И я тебя по-прежнему люблю.
Один из следователей зашевелился, и Линда добавила всем троим еще по четыре минуты забвения.
– Нет, я это никогда не смогу забыть. Всегда буду помнить. Я не смогу быть с таким чудовищем, как ты. Ты мне… отвратительна!
– Максим! Это все пройдет, поверь мне. Прошу тебя, не пори горячку. У нас мало времени, уедем. Уедем прямо сейчас! Время, Максим!
– Куда?
– Какая разница?! Мы все начнем сначала!
– В мои годы все сначала не начинают, – сказал он неожиданно спокойно, даже холодно. – Уходи.
Это был окончательный приговор. Линда поняла, что навсегда потеряла его. Что он уже – чужой.
Первая любовь не может длиться вечно. Она всегда проходит. И ее уход воспринимается как трагедия, как крушение мироздания. Линда это где-то читала. Но легче от этого знания ей не было.
– Прощай, – сказала она тихо. И ей показалось, что по щекам у нее покатились слезы, настоящие, щекочущие, соленые.
Однако программа самосохранения от того сбоить не начала. Линда добавила следователям еще по четыре минуты, чтобы получить фору для гарантированного отрыва. И молча вышла.
***
Она летела по Дмитровскому шоссе – сама не зная, куда. Она была свободна, абсолютно свободна. В кармане у нее был черный пистолет, который она взяла у следователя, и в нем было восемь желтых патронов. В баке было семь литров чуть желтоватого бензина. На серебристом мобильнике было чуть больше двенадцати долларов. В портмоне были полторы тысячи красных, синих, зеленых и фиолетовых рублей.
Больше у нее ничего не было. Всем остальным она расплатилась за свободу. В том числе и любовью.
Она летела по Дмитровскому шоссе, почти пустынному по причине православного Рождества. Старые революционные праздники ушли вместе с прежней жизнью, а привычка праздновать и размах остались теми же, и Рождество отмечали везде – в церквях и ночных клубах, за домашним столом и в поездах дальнего следования, в родильных домах и в моргах, во дворцах культуры и цехах беспрерывного технологического цикла, на площадях и в подземных переходах. Отмечали и в больших шумных компаниях, и в узком семейном кругу.
И лишь Линда была одна на всем свете. «Ах, если бы я смогла родить, – думала Линда, – чтобы мне не было так одиноко. Как та женщина, я где-то читала, родившая мальчика, который потом стал Спасителем. Она, ее звали Марией, родила его чудесным образом от божественного зачатия. Почему же мне нельзя?! Ведь должно же быть чудо! Без него мир становится абсолютно бессмысленным…»
Неожиданно зазвонил телефон.
– Да, – ответила Линда.
– Привет, Линда! – бодро прозвучал в трубке незнакомый мужской голос.
– Кто это?
– Это тот, у кого ты увела мобильник, который сейчас прижимаешь к уху. Ну, там, в казино, помнишь?
– Он, что ли, у тебя последний? – раздраженно ответила Линда, вспомнив парня, который по-черному блэкджекился в «Империи».
– Да нет, – рассмеялся игрок. – Собственно, это я тебе его и подсунул. А ты взяла. Так что он твой.
– Зачем? – насторожилась Линда.
– Нам есть о чем с тобой поговорить, сестренка. Ведь мы с тобой одной крови.
– Не поняла.
– При встрече поймешь. Но ты пока не дергайся. Я тебя сам найду. И это необходимо прежде всего тебе, Линда… Да, и еще. Я буду звать тебя Марией, Машенькой. Не возражаешь?
И в трубке начали пульсировать короткие гудки. Как новое сердце внутри роженицы, которое почувствовало скорую свободу.
