Они прошли через открытую и подпертую заднюю дверь, войдя в свет и спертое тепло, вниз по изогнутому коридору к комнате с телескопом. Здесь Латилла взяла у него шляпу и пальто и указала ему на телескоп.
Огромное помещение было еще сумрачнее, тусклее, чем на протяжении дня; единственный свет в гулкой промозглой обсерватории исходил сверху, из-под телескопа: конус света из какой-то лампы на телескопе горел желтым, как кошачий глаз, над тем, что походило на операционный стол, но без капельниц и мониторов, которые он почему-то ожидал увидеть. Кто-то выступил из тени, войдя в конус света и забравшись на металлическую платформу рядом с операционным столом, – человек в белом лабораторном халате, в очках с половинной оправой, бледный, с залысым лбом.
Стивен огляделся вокруг, надеясь увидеть Глинет, сам не зная, зачем ищет ее, почему он хочет, чтобы она была здесь. Однако в помещении не было никого, кроме Латиллы и отдаленно знакомого человека, стоявшего над ним.
Стивен обнаружил, что застыл посреди комнаты, уставившись вверх, на человека, стоявшего на металлической платформе у подножия телескопа.
– Стивен Искерот, я полагаю, не так ли? – произнес человек; его голос звучал металлически-гулко в пространстве обсерватории. Он лучился патентованно-фальшивой оживленно-приветственной улыбкой.
– Кажется, вы уже знакомы с профессором Дином, – сказала Латилла, помолчав и показывая на человека в халате. – Вспоминаете – Гаррисон Дин? Мы называем его Г. Д.
– Ах да! Мы встречались один раз, мимоходом.
– Насколько я понимаю, вы познакомились с моим отцом, Джорджем Дином, – сказал сверху Г. Д. Стивен кивнул.
– Да, вроде того. – Стивен улыбнулся, взбираясь по металлическим ступенькам на платформу, и спросил небрежным тоном: – Итак, Г. Д., ничего, если я попрошу вас, э-э… пояснить мне, что мы, собственно, должны здесь делать?
– Вас не проинструктировали? – Г. Д. казался искренне изумленным. – Ах да, Дейл же говорил, что график сдвинулся. Что-то насчет людей в зеленом… Да, так вот – сегодня вас ждет первый эксперимент для Организации Джорджа Дина. Ваш первый непосредственный контакт… с психономикой.
Он отступил назад, чтобы Стивен мог видеть операционный стол. Только сейчас Стивен в первый раз осознал, что конус света исходил не из какого-то источника, присоединенного к телескопу, – он выходил непосредственно из окуляра. Свет каким-то образом профильтровывался через прибор из ночного неба снаружи.
В воздухе возникло возмущение, замутнившее детали обстановки сзади, и появился Уиндерсон, улыбаясь Стивену. Это была воодушевляющая улыбка, улыбка, исполненная надежды; улыбка, говорившая: «Не разочаруй меня, ты ведь для меня как сын».
Стивен кивнул.
– Думаю, нам стоит… приступить к делу. Что бы это ни было.
Однако он не двигался с места.
– Ну и ладненько, как любил говорить кот Феликс [53], – произнесла Латилла, крепко беря Стивена за руку. – Лучше поскорее начать. Прямо сюда.
Чувствуя оцепенение в теле, Стивен послушно тронулся к операционному столу в конусе холодного света.
Поздний вечер. Душно так, что саднит в гортани.
Бонни Халперн сидела на ступеньке крыльца своего маленького домика в Пепельной Долине. Она совершенно не думала о мертвой девочке, лежавшей в колыбельке.
Ей, наверное, должно было казаться странным и ужасающим ее безразличие к тому, что ее маленькая дочка лежала в доме мертвая. Однако она была несколько далека оттого, чтобы чувствовать удивление.
Хорэс этим утром не пришел домой. Она пыталась сообразить, что это значило. У нее было какое-то расплывчатое ощущение, что это должно было что-то значить. Она пыталась думать о девочке. Что-то болело внутри нее, и это должно было иметь какое-то отношение к девочке – но между тем местом, где болело, и ее сознанием не было связи. Она знала, что оно было где-то там, но не могла сама почувствовать его. Словно она была разрезана на кусочки, как паззл, и кусочки не очень хорошо подходили друг к другу. Они едва-едва вообще соединялись.
На ней была только ночная сорочка на голое тело и шлепанцы. И ничего больше. В обычном состоянии она никогда бы не вышла на крыльцо в таком виде. Но сегодня это не имело значения.
В доме звонил телефон. Бонни знала, кто это: ее босс, Ларри, хотел знать, почему она не на работе, почему не обслуживает посетителей в его заведении неподалеку от Шасты. Он звонил ей с самого утра. Она слышала его голос, оставляющий сообщения на автоответчике – с каждым звонком они становились все более гневными.
Она могла бы поднять трубку и сказать ему: «Привет, Ларри, малышка Розали умерла. Умерла в девять с половиной месяцев. Вчера я любила ее, но сегодня мне наплевать на то, что она умерла среди ночи без всякой причины. Мой муж ушел. На это мне тоже наплевать. Если бы ты был здесь, я бы, наверное, избила бы тебя».
Нет, слишком много беспокойства – идти к телефону и говорить все это.
Она встала и посмотрела вокруг; ее глаза горели. Она плотно зажмурила их и потерла веки, потом посмотрела еще раз, пытаясь разглядеть улицу. Какую-то ее часть она видела, а какую-то нет. Улица была похожа на большую цветную фотографию, из которой кто-то вырезал отдельные куски. Улица выглядела разбитой, фрагментарной – и она чувствовала себя такой же, как улица.
Бонни видела маленькую обсаженную соснами боковую улочку, на которой она жила, ведущую к городской площади с парком посередине, где раньше росли ели. Вчера их все срубили. Но ведь и дома по той стороне улицы тоже вырезали – там, где должны были стоять дома, теперь было пульсирующее серое ничто. Какая-то часть улицы перед ней находилась на своем месте, а другая часть отсутствовала.
Она слышала зов. Он был слишком низкого тона, чтобы его можно было слышать, но она чувствовала его своими суставами.
Зов проник в нее лихорадочной дрожью, словно озноб, приходящий перед приступом горячки; он наполнил ее чресла и пустоту в центре ее существа своим горячим, блаженным присутствием. Теперь она чувствовала себя завершенной и была благодарна за это чувство. Зов сказал ей, чего он от нее хочет, и она повиновалась, ни секунды не колеблясь. Все что угодно, лишь бы удержать это внутри. Теперь ей было намного, намного лучше.
Она встала и вошла в дом, подошла к колыбельке и подняла мертвое тельце Розали за пухленькую, еще мягкую ручку. Мягкую – но теперь холодную. Она вернулась на крыльцо, держа мертвое дитя за крошечное запястье, покачивая ею, как дамской сумочкой. Один из ее зеленовато-голубых глаз был открыт, другой закрыт, словно у сломанной куклы.
Бонни сошла по двум ступенькам на тротуар и пошла по улице. Она увидела, что миссис Шнайдер смотрит на нее из венецианского окна своей гостиной. Старая седая миссис Шнайдер – на ней был бумажный респиратор, и она подняла руку к своему респиратору и покачала головой, глядя на Бонни и ее дитя. Потом задернула шторы.
Бонни шла посередине улицы, следуя за вибрацией своего зова. Он шел откуда-то из центра города. Может быть, из парка. По мере того как она приближалась к его источнику, зов становился сильнее и сильнее.
Теперь она видела других, идущих в ту же сторону, – мужчин и женщин. Двое были голыми, большинство были одеты так, как одевались обычно; еще несколько человек волокли мертвые тела. Один мужчина тащил за собой тело своего десятилетнего сына. Она знала их обоих, хотя не могла сейчас припомнить имен. Женщина волокла тело своего мертвого мужа. Оно выглядело так, словно передняя часть черепа была вмята внутрь сильным ударом.
Толпа становилась все больше и больше; люди выходили из домов и присоединялись к процессии. Это была молчаливая демонстрация, никто ничего не говорил, они просто шли вперед; все выглядели какими-то удовлетворенными, а некоторые даже плакали от счастья.
